Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Мир полон сирот; говоря точней,
Есть сироты в прямом значенье слова,
Но одинокий дуб порой пышней
Дерев, растущих тесно, бестолково.
Есть сироты, чья жизнь еще грустней:
Их нежности родительской сурово
В младенчестве лишил жестокий рок
И на сиротство их сердца обрек.

Единственные дети представляют
Особый случай; именно о них
Упрямо поговорка заявляет:
«Единственный ребенок — баловник!»
Я знаю точно, — если нарушают
Родители при воспитанье их
Любви границы, — бедное созданье
Растет, как сирота, без воспитанья.

Словечко «сирота» рисует нам
Измученных ребят в приходских школах,
Носящихся по жизненным волнам,
Как жалкие обломки. Рок тяжел их;
Их мулами не зря назвали там.
Нам грустно видеть сирот полуголых;
Но если суть вещей уразуметь —
Богатых сирот надо бы жалеть.
[193]

Самим себе предоставляют рано
Подобных сирот их опекуны,
Хотя их охраняют неустанно
Закон и все законники страны;
А в результате все-таки нежданно,
Как курица, они поражены,
Когда утенок, высиженный ими,
Бежит к воде, чтобы уплыть с другими.

Есть пошлый довод; все им защищаются
От света новых истин искони:
«Когда ты прав, так, значит, ошибается
Весь мир», — а это ереси сродни.
Но и обратный довод представляется
Возможным — небывалый в наши дни:
«Раз ты не прав — так остальные правы!»
Но может ли так быть? Не знаю, право.

Свободу слова я бы учредил
Для всех и вся. Ведь это — благодать!
Пусть каждый век стремится что есть сил
Предшествующий бурно обвинять, —
Мол, был он зол, и глуп, и туп, и хил, —
А ведь того не хочет замечать,
Что прежний парадокс сугубо лют, ор —
тодоксом став; тому примером Лютер.

Из таинств признавал он только два,
А ведьм и вовсе отрицал. Ну что же?
«К чему нам жечь старух?» — сии слова
Вполне гуманны, но — прости мне, боже, —
Есть суки, чья природа такова,
Что нужно бы подпаливать их все же!
А жечь старух невежливым считается,
Хотя сэр Мэтью Хейлс {932} и огорчается.

Когда поставил солнце Галилей
На место, поместили Галилея
В тюрьму {933} , чтоб он не совращал людей,
Провозглашая странную идею
Вращения Земли. И много дней
Томился он, слабея и старея;
А ныне мудрецом объявлен он.
Наверно, прах его весьма польщен!

Локк, Пифагор, Сократ — я мог бы с вами
Назвать десятки скорбных сих имен —
Все мудрецы считались чудаками,
Пока их тезис не был утвержден.
Умнейшие из них готовы сами
Откладывать до будущих времен,
Когда от лавров проку будет мало им,
Всю славу, коей мы великих балуем.

Но если и титаны так скромны, —
Мы, мелкий люд, на рок не обижаясь,
Уж вовсе быть покладисты должны.
Я, например, от всей души стараюсь, —
Да желчь меня замучила; вредны
Мне впечатленья — сразу я взрываюсь;
Я стал бы totus teres [194], как мудрец, —
Но дунет ветер — и всему конец!

Я выдержан, но часто не хватает
Мне выдержки: я скромен, но упрям;
Я тих, когда меня не раздражают,
Я весел, но грущу по пустякам.
Я — semper idem [195], но порой пылает
В моей крови Hercules furens [196]сам;
Во мне всегда, насколько мог постичь я,
Две-три души живут в одном обличье.

Итак, остался мой прекрасный дон
В том щекотливом, «лунном» положенье,
Когда принять мужчина принужден
Без колебаний смелое решенье.
Но сохранил ли добродетель он
Иль сгоряча поддался искушенью, —
Я не скажу, меня не подкупить;
Вот разве поцелуем, может быть.

Вопрос я оставляю нерешенным.
Итак, настало утро. Завтрак. Чай.
(Его не петь, а только пить дано нам.)
Но лиру я попортил невзначай,
Бренча хвалы влиятельным персонам —
Гостям Амондевилла. Примечай:
Последними изволили явиться
Графиня и Жуан невиннолицый.

От встречи ль с призраком (боюсь сказать)
Иль от чего другого — полусонным
Был мой герой. Он мог бы так устать,
Когда бы дрался с целым батальоном!
Он жмурился, стараясь не дремать;
Графиня тоже с видом истомленным
Сидела тихо и бледна была,
Как будто до рассвета не спала.