Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Во-первых, ей весьма приятно было
Узнать, что враг разбит и город взят.
Хотя она на это уложила
Не тысячу, а тысячи солдат,
Но те, кому даются власть и сила,
О жертвах сокрушаться не хотят,
И кровь не насыщает их гордыню,
Как влага — Аравийскую пустыню.

Затем ее немного рассмешил
Чудак Суворов выходкой своею:
Развязно он в куплетец уложил
И славу, и убитых, и трофеи:
Но женским счастьем сердце озарил
Ей лейтенант, склоненный перед нею.
Ах! Для него забыть она б могла
Кровавой славы грозные дела!

Когда улыбкой первой озарились
Царицы благосклонные черты,
Придворные мгновенно оживились,
Как вспрыснутые дождиком цветы,
Когда же на Жуана обратились
Ее глаза с небесной высоты,
То все застыли в сладком ожидании,
Стараясь упредить ее желания.

Конечно, ожирения следы
Лицо ее приятное носило;
На зрелые и сочные плоды
Она в своем расцвете {720} походила.
Любовникам за нежные труды
Она не только золотом платила;
Амура векселя могла она
По всем статьям оплачивать сполна.

Награда за услугу и геройство
Приятна, но царица, говорят,
Имела столь пленительные свойства,
Что привлекать могла б и без наград!
Но царских спален таково устройство,
Что завсегдатай их всегда богат, —
Она мужчин любила и ценила,
Хоть тысячи их в битвах уложила.

Вы говорите, что мужчина странен?
А женщина еще того странней:
Как легкий ум ее непостоянен!
Как много разных прихотей у ней!
Сегодня — взор слезою затуманен,
А завтра — зимней вьюги холодней.
Чему тут верить? Чем вооружиться?
А главное — на что тут положиться?

Екатерина — ох! Царица — ах!
Великим междометья подобают:
В любви и в государственных делах
Они смятенье духа выражают.
Хоть было лестно ей узнать, что в прах
Повержен враг, что Измаил пылает,
Всему могла царица предпочесть
Того, кто ей доставил эту весть.

Шекспировский Меркурий опустился
«На грудь горы, лобзавшей облака {721} », —
И мой герой Меркурием {722} явился.
«Гора» была, конечно, высока,
Но лейтенант отважный не смутился;
Любая круча в юности легка,
Не разберешься в вихре нежной бури,
Где небо, где гора, а где Меркурий.

Вверх глянул он, вниз глянула она.
В нем каждое ей нравилось движенье.
Ведь сила Купидонова вина
Великое рождает опьяненье.
Глотками пей иль сразу все до дна —
От этакого зелья нет спасенья:
Магическая сила милых глаз
Все, кроме слез, испепеляет в нас.

А он? Не знаю, полюбил ли он,
Но ощутил тревожную истому
И был, что называется, польщен.
Ведь многим страсть подобная знакома,
Когда талант бывает поощрен
Восторгами влиятельного дома
В лице красивой дамы средних лет,
Чье мненье уважает высший свет.

Притом и возраст был его такой,
В котором возраст женщин безразличен.
Как Даниил во львином рву, герой
В страстях и силе был неограничен
И утолять природный пламень свой
При всяких обстоятельствах привычен.
Так утоляет солнце страстный зной
В больших морях и в лужице любой.

Екатерина, следует сказать,
Хоть нравом и была непостоянна,
Любовников умела поднимать
Почти до императорского сана.
Избранник августейший, так сказать,
Был только по обряду невенчанный
И, наслаждаясь жизнью без забот,
О жале забывал, вкушая мед.

Сюда прибавь изящные манеры,
Глаза, в которых разум отражен, —
Они, прошу прощенья, были серы,
Но этот цвет хорош, коль взор умен.
Тому великолепные примеры —
Мария Стюарт и Наполеон,
Да и глаза Паллады непокорные —
Никак не голубые и не черные.

Ее улыбка, плавность полноты
И царственная прихоть предпочтенья
Столь мужественным формам красоты,
Каким не отказала б в иждивенье
И Мессалина {723} , все ее черты,
Ее живое, сочное цветенье —
Все это вместе, что и говорить,
Могло мальчишке голову вскружить.

А всякая любовь, как состоянье,
Тщеславна от начала до конца
(Я исключаю случаи страданья,
Когда неукротимые сердца
Вдруг загорятся жаждой обладанья
От преходящей прелести лица,
За что философ — прочим в назиданье —
Назвал любовь «пружиной мирозданья».)