Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Порой идти им приходилось вброд
В болоте мертвых тел и крови черной:
Казалось — ад бушует и ревет
Навстречу им стихией непокорной;
Они упрямо двигались вперед
С отвагою безумной и упорной
И, по телам товарищей своих
Шагая, не слыхали стонов их.

Хоть мой герой впервые был в бою,
Хотя в тумане ночи инфернальной
Труднее храбрость выказать свою,
Чем под нарядной аркой триумфальной,
Хоть он устал порядком (не таю)
И вид имел достаточно печальный,
Хоть он робел и, может быть, дрожал, —
Но с поля боя он не убежал,

Оно, конечно, убежать из строя
Не так-то просто, но не в том беда;
И самые великие герои
Выказывали робость иногда.
Под Мольвитцем {662} сам Фридрих с поля боя
Изволил удалиться, господа, —
Но все присягу соблюдают свято:
Иной — за совесть, а иной — за плату!

Был мой герой «не парень, а бульон»,
Как говорят ирландцы по-пунически.
(Ученый мир недавно извещен,
Что в Карфагене был язык кельтический,
И Патриком {664} доныне сохранен
Дух Ганнибала. В тунике классической
Душа Дидоны в Эрине {665} живет —
Так волен думать каждый патриот.)

Ну, словом, был он очень пылкий малый,
Дитя порывов, песен и страстей,
То полон чувства, от веселья шалый
(Иль чувственности — если так верней!),
А то готов с компанией удалой
Все разрушать, что подвернется ей;
Так многие находят развлеченье
И пользу от осады иль сраженья.

В любви и на войне идальго мой
Намерений благих всегда держался,
А это козырь выгодный: любой
Им от упреков света защищался —
И дипломат, и шлюха, и герой,
Всяк на свои намеренья ссылался
Прекрасные , хоть черти ими ад
Мостят уж много сотен лет подряд.

Признаться вам, берет меня сомненье
По части этих адских мостовых;
Я думал и о способах мощенья,
И степени выносливости их.
Не поставляют наши поколенья
Достаточно намерений благих
Для их починки; мостовые ада
Напоминают Лондон, думать надо.

Однако к делу. Юный мой герой
Остался вдруг один в разгаре боя;
Так покидают женщины порой
Еще недавно милого героя
По свадьбе через год. Идальго мой
Увидел (не без ужаса, не скрою),
Что он огнем и дымом окружен
И что совсем один остался он.

Как это получилось, я не знаю;
Кто был убит, кто раненный лежал,
А кто, поспешно жизнь свою спасая,
Без памяти от ужаса бежал.
(Сам Юлий Цезарь, я припоминаю,
Бегущих римлян еле удержал,
Когда своим щитом в пылу сраженья
Им преградил дорогу отступленья!)

Жуан мой, не имея под рукой
Щита и Цезарю не подражая,
Увидел, что момент настал плохой,
Задумался, с трудом соображая,
И, как осел (метафорой такой
Я славного Гомера воскрешаю:
Для самого Аякса {666} не нашел
Он лучшего сравненья, чем осел)…

Итак, Жуан, ослу уподобляясь,
Пошел вперед и не смотрел назад,
Скользя и поминутно натыкаясь
На трупы коченеющих солдат.
Слепительный пожар, переливаясь,
Горел вдали. И, ужасом объят,
Идальго мой, теряя направленье,
Не видел своего подразделенья.

В разгаре боя он найти не мог
Ни командира, ни полка, ни роты;
Куда они девались — знает бог
И, может быть, история пехоты.
Но верный случай юноше помог.
Когда в пылу воинственной охоты
Он бросился неведомо куда
За славою, мерцавшей как звезда.

Не находя ни ротного, ни роты,
Он побежал куда глаза глядят;
Как путник, выбираясь из болота,
И огоньку блуждающему рад,
А моряки рассеянного флота
И к ненадежной пристани спешат, —
Так мой герой, отвагой пламенея,
Бежал туда, где был огонь сильнее.

Он толком ничего не понимал:
В глазах темнело и в висках стучало,
Ужасный грохот разум оглушал,
И молния по жилам пробегала;
А сила, в клочья рвущая металл,
И небеса и землю сотрясала;
Ее придумал, дьяволам на страх,
Наш Роджер Бэкон — набожный монах! [88]

Но тут Жуан колонну увидал.
Она в бою порядком поредела;
Отважный Ласси, бойкий генерал {667} ,
Повел солдат вперед настолько смело,
Что больше половины потерял.
Растаяла колонна до предела,
Осталась от нее в конце концов
Лишь горсточка отборных храбрецов.