Илья Чавчавадзе - Стихотворения и поэмы

И закрылась дверь со стуком,
И царя отчизны нашей,
Предавая тяжким мукам,
Окружили крепкой стражей.

И решили басурмане
Испытать его терпенье,
Применяя в наказанье
Нестерпимые мученья.

Словно коршун голубицу,
Хан терзал царево тело
И никак не мог напиться
Кровью дивного картвела.

Как-то раз, упав в избытке
Беспримерной этой муки,
Царь томился после пытки,
На полу раскинув руки.

Кое-как собравшись с силой,
Он поднялся на колени,
И воскликнул он, унылый,
Зарыдав в изнеможенье:

„Боже, — он рыдал, — страданья
Суждены мне в жизни трудной,
Пусть же эти испытанья
Не зачтутся в день мой судный.

Не хочу, чтоб эти муки
Были мне во искупленье,
Но спаси друзей в разлуке
Ради этого мученья!

Распят был твой сын единый,
И за нас погиб он тоже.
Дай и мне своей кончиной
Отстоять отчизну, боже!“

Вдруг лучи во тьме блеснули,
Дверь, скрипя, открылась в сени
И в темницу проскользнули
Две таинственные тени.

Два пришельца осторожных
Поклонились страстотерпцу,
И, узнав друзей надежных,
Бедный царь прижал их к сердцу.

„Царь, — пришельцы прошептали,—
Всё готово! Дверь открыта!
Сила денег тверже стали,
Подкуп — лучшая защита.

Но не медли ни мгновенья,
Береги минуты эти:
Больше нет тебе спасенья —
Казнь свершится на рассвете“.

И сказал им царь: „Доколе
Мне твердить одно и то же?
Неужели здесь, в неволе,
Изменю себе я, боже?

Нет, страна моя прекрасна!
Мой побег грозит войною.
Не согласен я! Напрасно
Вы пришли, друзья, за мною!“

Как пришельцы ни просили,
Не склонился царь к моленьям…
Ах, какое сердце в силе
Так бороться с искушеньем!

И настало утро казни.
Плачьте, плачьте, иверийцы!
Без волненья, без боязни
Вышел царь наш из темницы.

Уж толпа зевак бежала —
Басурман к потехам падок!
Сам визир, трудясь немало,
Наводил вокруг порядок.

Рядом с ним палач огромный,
Засучив рукав кафтана,
Грубый, жилистый и злобный,
Ждал несчастной жертвы хана.

Приведенный из темницы,
Встал меж ними царь печальный
И, подняв свои ресницы,
Кинул в небо взгляд прощальный.

И обвел он скорбным взглядом
Площадь, полную волненья,
И палач, стоявший рядом,
Вызвал в сердце омерзенье.

И смутился царь наш бедный —
Ведь и он был смертным тоже!
Ведь и он, больной и бледный,
Эту жизнь любил, о боже!

Но скрепил себя несчастный,
Превозмог свои мученья.
В это время вопль ужасный
Прокатился в отдаленье.

Оглянулся царь, и что же?
Обезумев от печали,
Перед ним его вельможи
Истомленные стояли.

И святитель там с иконой
Чуть живой стонал от боли…
Ах, услышав эти стоны,
Зарыдали б камни в поле!

Увидав родные лица,
Вдруг припомнил царь печальный
Свой очаг, свою столицу,
Свой народ многострадальный.

Эх, вся жизнь распалась прахом!
Сердце дрогнуло картвела!
Плоть, подавленная страхом,
Душу мигом одолела!

И, закрыв лицо рукою,
Царь к визиру обернулся:
„Пощади!..“ — И вдруг собою
Овладел… и ужаснулся!

О, как сердцу стало мерзко
Это жалостное слово!
„Гей, палач! — вскричал он дерзко. —
Что ты медлишь? Всё готово!“

Вся в крови стояла плаха,
И палач схватил картвела,
И главу его с размаха
Топором отсек от тела».

Там, где орлы, кочуя над Казбеком,
Не достигают царственных высот,
Где цепи гор блистают вечным снегом
И ледники не тают круглый год,
Где шум людской и суета земная
Не нарушают мертвенный покой,
Где только бури стонут, пролетая,
Да рев громов проносится порой, —
Давным-давно в скале уединенной
Отцы-монахи вырубили скит.
Поныне, Вифлеемом нареченный,
Тот божий храм в народе знаменит.
Сплошной ледник отвесною стеною
Спускался в пропасть. Как гнездо орла,
Сквозь глыбы льда высоко над землею
Пробита дверь убогая была.
К подошве скал от той высокой двери
Спускалась цепь, прикована навек,
И лишь по ней подняться мог к пещере
Отрекшийся от мира человек.