Александр Кушнер - Времена не выбирают…

А исканий и запросов

Я не знаю никаких.

Роковых перерождений,

Переломов, катастроф,

Вековых нагромождений

Установок и основ.

Но часы меня смущают,

Отмахнуться не дают.

Кто ты? Что ты? – повторяют,

Кто ты? Что ты? – пристают.

И сижу я, зачарован

Их вопроса прямотой.

Кто же знает, кто он, что он?

Шопенгауэр, Толстой?

Не запнутся, не споткнутся,

Им не стыдно, не смешно.

Циферблат у них, как блюдце,

И во тьме блестит оно.

Я их в комнату другую,

Под шумок перенесу:

Пусть там тикают впустую, —

От тоски себя спасу.

Душа – элизиум теней и хочет быть звездой,

Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной?

Они горят мильоны лет, быть может, потому,

Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму.

Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземном

Звезда б хотела быть душой, омытой летним днем,

И в хладной вечности своей, среди надмирной тьмы,

Раскрыв объятья для теней, быть смертною, как мы.

Утром тихо, чтобы спящую

Мне тебя не разбудить,

Я встаю и дверь скрипящую

Пробую уговорить

Обойтись без скрипа лишнего,

И на цыпочках, как вор,

Может быть, смеша Всевышнего,

Выбираюсь в коридор.

Есть в моем печальном опыте

Знанье горестное. Вот,

Так и есть: в соседней комнате

На столе записка ждет:

«Провела полночи с книжкою,

Не могла никак уснуть.

Постарайся утром мышкою

Быть. Не звякни чем-нибудь».

Спи, не звякну. Все движения

Отработаны, шаги,

Как церковное служение,

Не забыты пустяки,

Всё обдумано и взвешено,

Не должно ничто упасть.

Спи. К любви печаль подмешена,

Страх, а думают, что страсть.

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.

Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,

Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,

Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.

Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.

Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.

Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.

Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.

Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,

Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.

Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, —

Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

Мои друзья, их было много,

Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.

Из Фета, Тютчева и Блока

Их состоял иконостас.

Когда им головы дурили,

«Имейте совесть», – говорили,

Был горек голос их и тих.

На партсобранья не ходили:

Партийных не было средь них.

Их книги резала цензура,

Их пощадила пуля-дура,

А кое-кто через арест

Прошел, посматривали хмуро,

Из дальних возвратившись мест.

Как их цветочки полевые

Умели радовать любые,

Подснежник, лютик, горицвет!

И я, – тянулись молодые

К ним, – был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность.

А слова лишнего «духовность»

Не помню в сдержанных речах.

А смерть, что ж смерть, – была готовность

К ней и молчанье, но не страх.

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,

Колеблясь и клубясь, как будто оживет

И в шестистопные мои заглянет ямбы,

Став тенью дорогой – и сбоку подойдет,

И, голову склонив седую, напугает —

Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,

Давно умерший друг еще стихи читает

И помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,

На кладбище давно я не был, но ему

В волокнах голубых с подсветкою лазурной

Удобней подойти в клубящемся дыму

И ободрить меня задумчивым вниманьем,

И обнаружить свой нетленный интерес

К тому, что он любил, – и счастлив пониманьем