Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Без единой морщины, и скомканной тут же, и смятой!

Он еще это вспомнит, зарывшийся в воду пловец,

Эта влажная прелесть пройдет у него перед взором

Нежной ночью, построившей свой мотыльковый дворец

С поцелуями и разговором,

Он поймет, почему так шумит и томится волна,

И на берег ночной набегает,

И на что она ропщет и сетует так, не видна

В темноте, и камнями скрипит, и песок загребает.

Морская тварь, свернушись на песке,

В конвульсиях, сверкала и мертвела,

И капелька на каждом волоске

Дрожала… Кто ей дал такое тело

Граненое, – спросить хотелось мне, —

Скульптурное, хоть ставь сейчас на полку?

Баюкать сокровенное на дне,

Во тьме его лелеять втихомолку!

Мерещился мне чуть ли не укор.

Все таинства темны и целокупны.

Готический припомнил я собор,

Те статуи, что взгляду недоступны.

Ремонтные леса нужны, чтоб влезть

Знаток сумел к ним, сумрачным, однажды.

Достаточно того, что это есть.

А ты б хотел, чтоб видел это каждый?

Морем с двенадцатого этажа,

Как со скалы, любоваться пустынным

Можно, громадой его дорожа,

Синим, зеленым, лиловым, полынным,

Розовым, блеклым, молочным, льняным,

Шелковым, вкрадчивым, пасмурным, грубым,

Я не найдусь, – ты подскажешь, каким,

Гипсовым, ржавым, лепным, белозубым,

Мраморным. Видишь, я рад перерыть,

Перетряхнуть наш словарь, выбирая

Определения. Господи, быть

Точным и пристальным – радость какая!

Что за текучий, трепещущий свет!

Как хорошо на летящем балконе!

Видишь ли, я не считаю, что нет

Слов, я и счастья без слов бы не понял.

Как пахнет эвкалипт пицундский, придорожный,

Как сбрасывает он обвисшую кору,

Сухой, неосторожный!

Для запахов никак я слов не подберу.

А в знойной вышине как будто десять шапок,

Так зеленью кустистой он накрыт.

Не память, не любовь, всего сильнее запах,

Который ускользнуть навеки норовит.

Вот то, чему и впрямь на свете нет названья.

Нельзя определить, понять через другой,

Сравнить… вот вещь в себе… молчит воспоминанье,

Воображенье спит… напрасен оклик твой.

Не отзовется тот, кто терпким, вездесущим,

Когда под ним стоишь, склонялся, обступал.

Он там, вдали от нас, прекрасен и запушен,

Как бы волшебный круг сплошной образовал,

Магический… зато когда-нибудь, хоть в жизни

Совсем другой, вернись под пышный свод, —

И он тебе вручит и нынешние мысли,

И знойный этот день в сохранности вернет.

В этих креслах никто никогда не сидел,

На диванах никто не лежал,

Не вершил за столом государственных дел,

Малахитовый столбик в руках не вертел

И в шкатулке наборной бумаг не держал;

Этот пышный, в тяжелых кистях, балдахин

Не свисал никогда ни над чьей головой,

Этот шелк и муслин,

Этот желто-зеленый, лиловый прибой;

Этот Рим, эта Греция, этот Париж,

В прихотливо-капризный построившись ряд,

Эта дивная цепь полуциркульных ниш,

Переходов, колонн, галерей, анфилад,

Этот Бренна ковровый, узорный, лепной,

Изумрудный, фиалковый, белый, как мел,

Камерона слегка потеснивший собой,

Воронихин продолжил, что он не успел, —

Это невыносимо.

Способность души

Это выдержать, видимо, слишком мала.

Друг на друга в тиши,

Чуть затихнут шаги и придвинется мгла,

Смотрят вазы, подсвечники и зеркала.

Здесь, как облако, гипсовый идол в углу;

Здесь настольный светильник, привыкнув к столу,

Наступил на узор, раззолоченный сплошь,

Так с ним слившись, что кажется, не отдерешь.

Есть у вещи особое свойство – светясь

Иль дымясь, намекать на длину и объем.

И не вещи люблю, а предметную связь

С этим миром, в котором живем.

И потом, если нам удалось бы узор

Разгадать и понять, почему

Он способен так властно притягивать взор,