Ты и слова не сказала,
Только знал я, что порой
Вспомнишь всё ты — от начала
До разлуки горевой.
И подумаешь, быть может,
Возвратившись в отчий край:
Лучший день был жизни прожит
Просто, смутно, невзначай,
Незаметно и приветно,
С той дремотной тишиной,
Что жила в порыве ветра,
В дымке осени родной.
Жили так, беды не выдав,
То в веселье, то в тоске,
Но без горя, без обиды —
С веткой ивовой в руке.
Среди этих желтоватых,
Свежекрашенных дворцов,
На широких перекатах
Петергофских берегов.
Между 1932 и 1936
12. «Одержим строитель был…»
Одержим строитель был
Странною причудою —
Из берез дворец срубил
С нимфой полногрудою.
В прошлом веке, в полумгле,
Средь цветов и зелени,
Перстнем вензель на стекле
Вырезали фрейлины.
Нас встречала тишина,
Мы в дворце том грезили, —
Там и наши имена:
На стекле — и в вензеле.
Замела метель пути,
Нет ни слов, ни отзыва…
Как же мне опять пройти
В тот дворец березовый?
Между 1932 и 1936
13. «Я тебя в своей песне прославлю…»
Я тебя в своей песне прославлю,
Всю отдам тебя русским снегам.
Мчатся ль кони твои к Ярославлю
По заволжским крутым берегам?
Иль, быть может, в истоме тревожной
Ты не спишь в эту звездную ночь,
Вспомнив муку той песни острожной,
Что велела любовь превозмочь?
Что же делать?.. Мне тоже не спится…
Ведь былую любовь развело,
И она не подымет, как птица,
Перебитое пулей крыло…
Где искать тебя? В зареве диком?
В реве ветра? В бегущих годах?
В Белозерске? В Ростове Великом?
Иль в старинных других городах?
Или, может, до вести, до срока,
Словно благовест чистой любви,
Вдруг плеснут, вдруг плеснут издалёка
Лебединые крылья твои?
Между 1932 и 1936
14. «Когда я умру, ты не плачь…»
Когда я умру, ты не плачь,
Нас время с тобою рассудит,
Меня не повесит палач,
Разбойник в лесу не зарубит.
Сраженный в открытом бою,
Паду я на снежное поле…
На грудь припадешь ли мою?
Припомнишь ли всё поневоле?
Расскажешь ли людям о том,
Как жили на свете когда-то?
Накроешь ли старым плащом
Застывшее тело солдата?
Ответишь ты мне или нет?
Придешь ли до вести, до срока,
Иль буду в холодный рассвет
Лежать на снегу одиноко?
Не взглянешь, как губы мои
Метель темной синью обводит,
И чистое слово любви
В могилу меня не проводит?
Пусть так — всё равно дорога
Ты мне навсегда и доселе,
Пускай же заносят снега
Мой прах и клубятся метели.
Я землю родную любил
И счастлив, что стал я отныне
Одною из дремлющих сил
В ее упокойном помине.
Между 1932 и 1936
Город Бабушкина, Шелгунова,
Как твое воскресенье сурово,
В бледном небе горят фонари,
В звоне шашек и в стуке прикладов
Строгий город военных парадов
На ущербе осенней зари.
Столяры прорезали бороздки,
С папироской ходили подростки,
Баржу вел по реке рулевой,
И опять по дороге по длинной
Низко клонятся кисти рябины,
И застыли мосты над Невой.
По утрам тротуар деревянный
Выбегает на берег туманный,
И стоит у забора трактир,
Но грохочет завод многотрубный,
Словно вход в неизведанный, в трудный
И сверкающий празднично мир.
Еще сталь громыхает в прокате,
Еще город застыл на закате,
Фонари, чуть мигая, горят,
И встает, как в мятежном преданье,
В разгоревшемся звездном сиянье
Город славы — заря — Петроград.
1936
Кровь на снегу — и вот пришла пора,
Последний час судьбы певца опальной.
По вечерам над городом Петра
Горят костры, и свет звезды печальной,
Воспетой им, зовет издалека
В туманный путь, неведомый и дальний,
И тихо спит безмолвная река.
А там, где стынут темные громады,
Еще гудит последняя строка
Его стихов, и за глухой оградой
Прохожий шепчет медленно слова,
Двум поколеньям бывшие отрадой.
Ночная тень легла на острова,
Поэт безвестный ходит торопливо,
И в злой тоске кружится голова.
Когда бы шторм ударил вдруг с залива,
Когда бы гром убийц певца сразил,
Когда бы весь, в волнении порыва,
Читать дальше