Владимир Малявин - Китай управляемый [старый добрый менеджмент] [litres]

В последнее время наблюдаются попытки синтезировать указанный здесь «культуроцентристский» взгляд на стратегию с классической теорией стратегического управления. Так, С. Каммингс полагает, что стратегия должна вырасти из самобытного этоса корпорации и быть выражением корпоративной идентичности, но понятийный аппарат стратегического планирования должен задавать формы и направление этого процесса корпоративного самопознания. Концепции классической стратегии, по мнению С. Каммингса, должны сыграть роль эвристического инструмента, выстраивающего подобие рационального дискурса с целью интуитивно постигаемой и доступной лишь метафорическому выражению идентичности (в данном случае – идентичности компании), каковая является единственной неотчуждаемой (ибо неформализуемой) реальностью экономической деятельности в условиях информационной цивилизации [110] S. Cummings. ReCreating Strategy. – London: SAGE Publications, 2002, р. 256. . В терминах аристотелевской этики, стратегия должна стать способом обретения компанией своего телоса — понятия, созвучного китайскому представлению о дэ как внутреннем совершенстве вещей. Телос и дэ являются подлинными гарантами идентичности именно потому, что служат средством и самой средой сообщительности личности с миром – реальности, напомним, всецело символической. И эта сообщительность есть сила преображения личности в ее вечносущий, надвременный тип. Ибо наша идентичность – это вестник вечности в нас, или, говоря языком Чжуан-цзы, сила «живой жизни».

Возвращаясь к рассказу о чудесном поваре из книги «Чжуан-цзы», мы можем сказать теперь, что его мастерство принадлежит эпохе «постклассического менеджмента»: герой этой притчи сочетает безусловную приверженность практике с особого рода внутренним – духовным и интуитивным – знанием, которое дается именно открытием своей идентичности («подлинности»); открытием, дарующим истинное счастье и потому знаменующим высшую точку нравственно значимой жизни. В этой точке чистый дух сходится с неисчерпаемой конкретностью существования. Следует внимательнее приглядеться к этому примечательному совпадению: в нем содержится оправдание всей человеческой практики.

Прежде чем давать оценку китайской стратегии, полезно указать некоторые ее важнейшие понятия. Это позволит лучше понять особенности китайского мировоззрения и его внутреннюю последовательность. Для нас уже не будет неожиданностью узнать, что понятия китайской стратегии обозначают не предметную – умозрительную или материальную – реальность, а отношение, ориентацию, событие, превыше всего – определенное качество состояния, как бы пронизывающее разные планы бытия и создающее некую целостную, не имеющую четких границ ситуацию. Эта реальность есть именно со-стояние:

всеобщая среда, неотличимая от вездесущего средоточия. Или, говоря языком китайской традиции, реальность есть нечто «предельно большое, не имеющее ничего вне себя, и предельно малое, не имеющее ничего внутри себя».

Природа нравственного идеала и одновременно стратегии в китайской – прежде всего конфуцианской – традиции выражена в уже известном нам понятии «срединности в обыденном». Еще Конфуций называл этот идеал вершиной человеческой добродетели. Речь идет о действии, полностью адекватном актуальному моменту существования и потому совершенно самодостаточном, безупречно правильном. Другое традиционное определение этого идеала – «срединность и согласие» (чжун хэ), каковые с древности считались в Китае высшей реализацией человеческой природы [111] Как утверждается в начальных строках древнего трактата «О человеческом существе», «самое ценное в человеческой сущности – срединность и гармоничность». Русский перевод этого трактата, выполненный Г.В. Зиновьевым, помещен в книге: Искусство властвовать. – Москва: Белые альвы, 2001. . Согласно классическому конфуцианскому толкованию, «срединность» здесь относится к динамическому единству всех душевных импульсов в их первозданном, непроявленном истоке жизненного опыта, тогда как «согласие» соответствует равновесию душевной жизни в ее проявленном, доступном рефлексии, индивидуализированном состоянии душевной жизни. Идеал «срединности», таким образом, предполагал присутствие бодрствующего, то есть осознающего свое инобытие духа. Этот дух не замыкается в самосозерцании, но открыт творческим метаморфозам бытия; его природа – самопревозмогание, чистая трансценденция.