Аркадий Ваксберг: У крутого обрыва

Но это — в принципе. Если же говорить конкретно о преступнике по имени Анатолий Б., то пока еще трудно сказать, ошибся суд или нет. Наказание становится бессмысленным, когда человек сам осудил себя строже, чем нарсуд, строже и безжалостней. К этому колония уже ничего не может добавить, и дальнейшее пребывание там — не на пользу, а во вред, потому что нужно скорей возвращаться к нормальной, обычной жизни, в трудовой коллектив, к семье, к друзьям, и делом доказать свое исправление.

Созрели Вы для этого — как Вам кажется, положа руку на сердце? Не обижайтесь: я думаю — нет. Вот почему пока еще рано говорить об ошибке, о том, что суд обошелся с Вами слишком сурово…»

Следующее письмо Анатолия разительно отличалось от предыдущих, во всяком случае своим началом:

«Вы даже не представляете себе, насколько иначе идет здесь время. Я хочу сказать — иначе, чем на воле. Оно тянется очень медленно, один день похож на другой, и кажется, этой удручающей тоске не будет конца…

…Все-таки я не пойму, как же это меня мой завод бросил на произвол судьбы. Я там работал два года до армии и почти четыре года — после. Как у нас говорят, кадровый рабочий. По моим понятиям такому человеку, если он попал в беду, завод должен оказать помощь. Они же на суд прислали не общественного защитника, а обвинителя! Не только, значит, бросили на произвол судьбы, но доконали!..»

Я решил узнать, действительно ли завод «бросил» его, «доконал», забыв все доброе, что сделал Анатолий, работая почти шесть лет в одном и том же цехе.

Да, так бывает, и далеко не всегда мне это кажется правильным. Далеко, далеко не всегда…

Помню, следствие занималось делом одного шофера, которого подозревали в том, что он помогал расхитителям вывозить со склада «левый» товар. Как водится, прокуратура запросила характеристику. И получила…

Чего в ней только не было! Имел выговор за опоздание на работу (четыре года назад). И другой выговор — общественный, за появление в нетрезвом виде на вечере художественной самодеятельности (два с половиной года назад). И школа сигнализировала: не ходит, мол, на родительские собрания, не следит за воспитанием сына, а тот плохо ведет себя. И выходило, что этот самый шофер крайне отрицательный тип, о котором нельзя сказать доброго слова.

А за три месяца до этого шофер был представлен к грамоте ЦК профсоюза. И тоже писали характеристику. Там нашли для него множество добрых слов. Зато о выговорах, о родительском нерадении даже не упомянули.

Ни в той, ни в другой характеристике не было лжи. Просто услужливая память подсовывала авторам этих документов те детали, которые казались более пригодными для данного случая. Ежели для премии — вспоминай все хорошее. Ну, а ежели для суда — вали все плохое.

Да, шофер имел те выговоры, о которых говорилось в характеристике. Но их уже больше нет: через год они снимаются автоматически. Таков закон. Зачем же вспоминать о них, тем более что к действию, в котором шофер обвинялся, они никакого отношения не имели? Чтобы бросить на него тень? Чтоб причинить ему зло?

Следствие установило, что шофер ни в чем не виновен. Незапятнанный, он вернулся на фабрику. Какими же глазами посмотрели на него авторы «черной» характеристики?! И что он подумал о них? Какой след эта история оставила в его душе?

Велика гуманность закона: в трудовой книжке можно прочитать о всех поощрениях — наградах, грамотах, благодарностях, — которыми отмечается жизненный путь рабочего человека. Но там не оставлено места, где можно было бы сделать запись о полученных им взысканиях: закон это категорически запрещает.

Вот ведь какой «необъективный» наш закон: благодарность следует за человеком всю жизнь, она украшает его и через двадцать лет, и через тридцать. А выговор и отметить нельзя. Проходит год — он вообще снимается. Нехорошо…

Нет, хорошо. Добро надо помнить всегда. Про зло следует позабыть, если оно кануло в прошлое, если видишь, что наука пошла впрок. Во все века и у всех народов доброта считалась величайшим украшением человека, умение прощать — его достойнейшей чертой. Но никто и никогда не воспевал злопамятство.

Человек меняется. Меняется к лучшему. Не будем мерить его прошлогодней меркой: он вырос. Он хочет, чтобы о нем судили по тому, каков он сегодня, а не по тому, каким был он вчера. Безгрешных не бывает, — мало ли что у кого было! Но ведь кто старое помянет, тому, как известно, глаз вон…

Об истории шофера и о многих похожих думал я, садясь за письмо, обращенное к администрации завода, где работал Анатолий, к руководителям заводских общественных организаций. Мне хотелось понять, что заставило их обвинять своего рабочего.