Александр Кистяковский - Исследование о смертной казни

Почтенный наш юрист Муллов делает следующий комментарий к этому случаю нашей старинной уголовной практики: «Из дела видно, что глухонемота и дураковатость Мойсеева не имели никакого значения в глазах судей его для смягчения наказания: он был пытан так же, как и другие лица, участвовавшие в драке, дано ему столько же ударов на пытке; наконец, он был наказан наравне с другими, и в самом решении воеводском даже и намеку нет на исключительное положение его сравнительно с другими осужденными». Автор далее задает себе вопрос: имели ли в старинном нашем судопроизводстве влияние на вменяемость вины и меру наказания слепота, глухота, немота и душевные болезни? И решает его в отрицательном смысле. Если 10 или 15 лет тому назад, говорит он, одна уголовная палата приговорила к торговой казни совершенного идиота, который во время самого наказания не сознавал даже, что над ним творится, убеждал палача оставить свои шутки, а шутки эти заключались ни более ни менее, как в тяжких ударах кнута или плети, то чего можно было ожидать от наших старинных судей 200–300 лет тому назад, — Авт.

Вот факты, сохранившиеся в деле, которые вполне доказывают расстройство умственных способностей Левина: «В 1715 г. Левин (служивший тогда еще в военной службе) скучал, грустил и, наконец, впал в меланхолию, к этому присоединились припадки падучей болезни». «В 1719 г. припадки падучей болезни усилились так у Левина, что его (как военного) отослали в Петербург для освидетельствования». «Расстроенное воображение, усиливающиеся припадки падучей болезни, которой он начал страдать еще в 1712 г., восторженные выходки против Петра делали Левина (уже вышедшего в отставку) нестерпимым, тяжелым членом семейства. В своих болезненных припадках он кричал: ныне последнее время… пойду на муку и замучусь. Проходил припадок, он не помнил что говорил». «Родные видели расстройство его ума, усилившиеся припадки падучей». «Левин говорит: мне все это Бог всенародно велел сказать; 12 марта 1722 г. во время богослужения с Левиным случилась падучая. После припадка он говорил, что царь — антихрист», — Авт.

Еще недавно бывшее в обычае обращение с сумасшедшими ясно указывает на то, что прежде их считали существами вменяемыми и подлежащими наказанию. Эскироль так описывает в десятых годах состояние во Франции заведений для умалишенных. В 33 заведениях сумасшедшие жили с зараженными венерическими болезнями, нищими и преступниками; в 8 департаментах тюрьма была единственным местом содержания помешенных; в 12 они занимали смирительные дома вместе с нищими и бродягами. Пища, совершенно одинаковая с заключенными, состояла из хлеба и воды, постель такая, что многие могли завидовать уличной собаке при входе. Еще в начале нынешнего столетия почти что все врачи душевных болезней смотрели на эти болезни как на уклонение более или менее от нравственного принципа и признавали сумасшедших способными к нравственному вменению. («Современные вопросы психиатрии Мейера»). Признавая сумасшедших в таком смысле вменяемыми, старая психиатрия обращалась с ними как с каторжниками или даже хуже. Доктор Мейер замечает, что отцы нынешней психиатрии приняли прежнюю как наследие тюремного заключения или еще худшего обращения и что способами этой последней (способы эти следующие: цепь, кожаная куртка, усмирительный стул, усмирительная кровать с ремнями для груди, рук и ног, усмирительный шкаф и столб, против крика и воя — автенритова маска и груша, из коих первая действовала почти как смоляной пластырь, наклеенный на рот, последняя — как затычка внутри его. Гугнерова машина или колесо, запертый в которое сумасшедший должен был стоять совершенно тихо, иначе колесо приходило в движение и заставляло его ходить, рекомендованные Гейнротом пощечины и розги, палки и раскаленное железо) было истерзано самым изобретательным образом сравнительно большее против настоящего количество сумасшедших того времени, — Авт.

Еще Ленге, писатель XVIII столетия, заметил это явление. «Смерть, — говорит он, — была единственным наказанием, которое они (т. е. первобытные законы) определяли. Они не допускали различия между преступлением и слабостью. Все маловажные нарушения выплачивались жизнью». «Мщение, — говорит Дюбуа, — предоставляло оскорбителя капризу оскорбленного, как бы легка ни была нанесенная обида». «Вследствие упорной гордости, — говорит Вильда, — которая вела к высокомерному презрению прав другого, германец маловажную обиду считал тяжким оскорблением», — Авт.