Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Полного объема свершений мы и сейчас не знаем и пребываем в убеждении, что болдинская осень – нечто из ряда вон выходящее. И только тогда, когда Пушкину вернут права на все им созданное, начнем привыкать к мысли, что болдинское изобилие было скорее правилом, чем исключением.

Смею полагать, что немалое число читателей, не особенно вникая в цепочки догадок, что называется, нутром чувствуют: сказка пушкинская. Им достаточно сослаться хотя бы на виртуозную игру слов:

Зарубежный литературный критик Сергей Лесной по справедливости восхвалил «Конька» в парижском журнале «Возрождение» (1964, № 153):

«Это лучшая русская сказка в стихах. Она бессмертна».

«Великолепен, образен и легок ея язык. Это образцовое произведение, на котором может отточить свой вкус любой, даже первоклассный писатель».

«Поражает необыкновенная тонкость отделки, ажурность работы».

«“Горбунок” гораздо глубже, чем кажется».

«Новейшие издания текстуально значительно хуже более старых».

Эмигрант С. Лесной – не единственный, кто осмелился сказать, что первое издание сказки несомненно лучше, чем «вновь исправленное и дополненное» П. Ершовым издание четвертое.

В 1934 году успел свободно высказать свое мнение М. К. Азадовский. «Редакция 1856 года вышла из-под пера директора провинциальной гимназии….сказка переработана теперь в духе официальной народности». «Всеми своими переделками и поправками Ершов все же не в силах был вытравить ее бодрый и жизнерадостный дух».

Пришедшие на смену литературоведы штатные и сверхштатные все, как один, твердили: «Четвертое издание сказки обнаруживает более глубокое знание автором специфики русской сказочной поэзии…»

Почему нынешние дозорные, караульные и градоначальники не расположены внимать самоочевидным истинам? Почему отдается предпочтение исковерканному варианту?

Одно заветное желание Ершов уловил и исполнил. По меньшей мере раз двадцать исключил то слово, от которого во все времена мрачнели начальствующие лица.

Начиная с четвертого издания Ершов принялся заменять озорное и для разумных людей вовсе не обидное слово «дурак». Эта расчистка – не стилистическая. Она проделана по случаю изменения замысла.

Самостоятельно, или уступая требованиям цензуры, Ершов принял решение: как можно реже допускать, чтоб Ивана именовал дураком сам Иван, или кто-либо из других положительных персонажей. Носители злого начала – только они могут постоянно проезжаться на счет Ивана.

«Вновь исправленное» слово «дурак» отогнано на задворки. Не этим ли подвигом П. П. Ершов заслужил режим наибольшего благоприятствования?

А позволявший себе вольности, да еще состоявший в масонской ложе Пушкин окружен, остановлен, припечатан сургучом. Так будет с каждым, кто склонен к насмешке, к неподотчетной властям игре воображения, с каждым, кто слишком умен.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что бичи и усачи надвое рассекли единую ткань пушкинского творчества.

Между тем, какие черты своего облика передал коньку-горбунку Пушкин? Простодушие. Доброту. Неизбывную жизнерадостность. И что-то еще. Избыток сил, способный превращать обыденную жизнь в приключения, подвиги, сплошные чудеса.

По причине своей бесталанности студент Ершов не мог быть подлинным автором «Конька-Горбунка». Но чем доказать, что подставная роль студента была известна Пушкину?

В поисках ответа нам предстоит заняться рассмотрением состава личной библиотеки Александра Пушкина. Вскоре убеждаемся, что даже простое перечисление названий может дать существенный результат. 13 апреля 1837 года посмертной пушкинской Опекой была закончена «Опись, составленная всем вообще книгам, оказавшимся в библиотеке А. С. Пушкина, на двадцати трех номерованных листах».

Сто лет спустя, в 1934 году, Л. Б. Модзалевский (младший) отозвался отрицательно: «Из описи нельзя составить никакого впечатления о том, в каком порядке или системе Пушкин хранил на полках свои книги…»

Впадая с собой в противоречие, Модзалевский на той же странице утверждал противоположное: «опись… отражает непосредственную запись книг прямо с полок».

Конечно, жаль, что опекунская опись не была топографической. Жаль, что не указан шкаф, полка, а на ней – передний ряд, и книги, стоявшие позади. Но все же соблюдалось определенное направление осмотра. В тексте описи имеется пометка: «по стене слева». Значит, чередование записей было не вовсе хаотическое.