Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения

Далее 2 четверостишия с перекрестной рифмой МЖМЖ двухстопного хорея.

В конце вновь появляются 6 двустиший с мужскими рифмами, то есть и по рифмовке, и по размеру – трехиктный дольник, возвращающиеся к ритмике начальных строк поэмы.

Выделяется как бы оборванная на гипердактилической рифме последняя строчка также дольника «Всеми ангелами».

Сравнивая стиховую и «смысловую» организацию поэмы, можно заметить их определенное тождество: одни ритмы исчезают, сменяясь другими, а затем возвращаются вновь, подобно тому, как вновь появляются уже «всплывавшие» мотивы, с мотивами же, которые то «звучат» изолированно, то вместе с еще несколькими, можно сопоставить перемежение дольников (причем двух типов), в которых то как будто присутствуют сразу два классических размера, то появляются строки «чистых» ямба, анапеста и дактиля. Подобная организация текста может быть сопоставлена с кубистической живописью, но, вероятно, с не меньшим основанием и с симфонической музыкой, законы которой Цветаева могла сознательно и достаточно профессионально имитировать, причем обращаясь к поэтам, которым эти законы были также хорошо знакомы. Вспомним хотя бы письмо Цветаевой Пастернаку в ответ на его оценку «Крысолова»: «Очень верно о лейтмотиве. О вагнерианстве мне уже говорили музыканты…» (/ июля 1926 года, то есть меньше чем через месяц после завершения «Попытки комнаты»).

История личных и поэтических отношений Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама достаточно хорошо известна. Их знакомство состоялось в Коктебеле у Волошина летом 1915 года, после этого, в 1916-м они встретились в январе в Петербурге, а в феврале Мандельштам приехал в Москву. Их отношения, встречи, прогулки по городу, которого Мандельштам до этого практически не знал, нашли отражение в стихах обоих поэтов. Среди них стихотворение Цветаевой «Ты запрокидываешь голову». Напомним его строфы, относящиеся к прогулкам по Москве:

На первый взгляд может показаться странным, что Цветаева не только петербуржца Мандельштама, но и себя осознает «чужестранкой». Конечно, можно сказать, что это метафора: «поэт – всегда чужестранец среди обывателей». Но возможно, что объяснение этому следует искать не в биографическом, а в литературном подтексте стихотворения.

В мандельштамовских стихах, посвященных этим прогулкам, несколько раз возникает тема итальянских вкраплений в «московской культуре» – прежде всего в связи с архитектурой кремлевских соборов:

Ср. также: «…Четвертой не бывать, а Рим далече – / И никогда он Рима не любил» – как бы отречение от собственного «римского цикла» 1914 года. Впрочем, соединение России и Италии в поэзии Мандельштама этих лет появлялось и в сугубо петербургском контексте, например: «…Камеи нет – нет римлянки, увы! / Я Тинотину смуглую жалею – / Девичий Рим на берегу Невы». Можно предположить, что Цветаевой было известно и стихотворение Мандельштама о Казанском соборе, также связанное с «русско-итальянской» темой (в Петербурге Казанский собор должен был так же повторять римский, как кремлевские – флорентийские, являясь так же, как и они, своего рода итальянской архитектурной цитатой в русском городском тексте).

Ощущение себя «иностранцем» в «роще портиков», сооруженной по проекту «русского в Риме» – архитектора Воронихина, могло отозваться в цветаевских строках об их московских прогулках среди соборов, построенных итальянскими зодчими: «Торжественными чужестранцами / Проходим городом родным».

Но помимо мандельштамовского стихотворения «претекстом» цветаевского, вероятно, было и стихотворение другого петербургского поэта – Василия Комаровского, где также связывались Италия и Россия, Рим и Москва. Стихотворение Комаровского из цикла «Итальянские впечатления» Цветаева могла узнать от Мандельштама, если оно ей не было известно до того.