Майя Волчкевич - «Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни

Дети Линтваревой тоже отличались разнообразными дарованиями. Старшая, Зинаида Михайловна, была врачом и готовила себя к научной деятельности. Ее планам помешала тяжелая болезнь. Вторая дочь, Елена Михайловна, тоже была медиком. В имении Лука она усердно, как Соня в «Дяде Ване», занималась хозяйством и понимала его, по словам Чехова, «в каждой мелочи».

Подобно будущей героине «Лешего» и «Дяди Вани», Елена Михайловна мечтала о семейной жизни, в которой ей отказала судьба. «…когда вечерами в большом доме играют и поют, она быстро и нервно шагает взад и вперед по темной аллее, как животное, которое заперли… Я думаю, что она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты».

Третья дочь, Наталья, кончившая Бестужевские курсы, построила в усадьбе за свой счет школу, где учила детей на родном украинском языке. Наталья была, по выражению Чехова, «страстная хохломанка» и ездила на могилу Шевченко, «как турок в Мекку».

Два брата Линтваревы тоже выбрали для себя особенный жизненный путь. Старший, Павел, был исключен из Петербургского университета и выслан в деревню под надзор полиции. «Второй сын – молодой человек, помешанный на том, что Чайковский гений. Пианист. Мечтает о жизни по Толстому».

Медицинская, образовательная, просветительская общественная деятельность, толстовство – в этом труды семьи Линтваревых отражали благородные искания российских интеллигентов второй половины XIX века. Однако подмеченная Чеховым печать «несчастливости» лежала на всех детях помещицы Линтваревой.

Каждый из них, при всем благородстве намерений и поступков, не довольствовался своей жизнью, но хотел служить великой цели или великому человеку, будь то Толстой, Тарас Шевченко или Чайковский. Своя жизнь, по-видимому, представлялась им слишком обыденной. Или же, как герои еще ненаписанной в 1888 году пьесы «Три сестры», братья и сестры Линтваревы были воспитаны родителями для особенной судьбы и особенной участи, однако по своим качествам и дарованиям были вполне обыкновенными людьми.

И лишь прикосновение к знаменитостям и известиям из мира значительных персон, которые черпались в журналах и разговорах с гостями, наполняло их жизнь особым смыслом. Пользуясь выражением Чехова из письма Суворину от 27 марта 1894 года об увлечении толстовством и личностью Толстого, дом интеллигентных тружеников Линтваревых, их душа всегда была открыта для «постоя» какой-либо идеи, философии или персоны.

Жажда кумира, которому можно было поклоняться, честолюбивое «ухаживание» за знаменитостью вызывало неизменно ироническое отношение Чехова. Тем летом 1888 года, когда Чехов впервые отдыхал в Луке, его навестил писатель Плещеев. В письме Суворину Чехов дал живую картинку ажиотажа вокруг известной персоны: «У меня гостит А. Н. Плещеев. На него глядят все, как на полубога, считают за счастье, если он удостоит своим вниманием чью-нибудь простоквашу, подносят ему букеты, приглашают всюду и проч. Особенно ухаживает за ним девица Вата, полтавская институтка, которая гостит у хозяев. А он «слушает да ест» и курит свои сигары, от которых у его поклонниц разбаливаются головы. Он тугоподвижен и старчески ленив, но это не мешает прекрасному полу катать его на лодках, возить в соседние имения и петь ему романсы. Здесь он изображает из себя то же, что и в Петербурге, т. е. икону, которой молятся за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами».

Женское обожание знаменитости, истинное или небескорыстное, – одна из тем пьесы «Чайка». Во втором действии актриса Аркадина даже читает отрывок из романа Мопассана «На воде», где речь идет о способах полонить известного писателя. В «Чайке» дамы вручают мужчинам букеты цветов, стоят перед ними на коленях, дарят медальоны с надписью: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее!»

В повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» генеральша Крахоткина, много претерпевшая от мужа, домашнего тирана, сама превратилась в маленького семейного деспота и завела божка в лице непризнанного гения, приживала Фомы Опискина.

Природа трепетного отношения Марьи Васильевны Войницкой к профессору Серебрякову может быть сравнима с теми чувствами, которые питали героиню Достоевского.

Неслучайно две истории «русифицированного Тартюфа», написанные такими разными по своему мироощущению писателями, как Достоевский и Островский, содержат упоминание об одной и той же исторической персоне, некогда весьма популярной в Москве, – Иване Яковлевиче Корейше.