Всеволод Багно - «Дар особенный» - Художественный перевод в истории русской культуры

С XVIII по XX век объем переводной литературы нарастал лавинообразно. В то же время необходимо учитывать, что уровень художественного перевода в России был обратно пропорционален уровню и масштабу национальной литературы. Поэтому вполне естественно, что по сравнению с первой половиной XIX века и рубежом XIX и ХХ веков наиболее низок он был именно во второй половине XIX столетия, в эпоху великого русского романа. Более того, в известном смысле весь XIX век «можно было бы с известной долей условности обозначить как век самосознания русской литературы, которая перестала ощущать себя ущербной в общеевропейском культурном контексте. Эта очередная смена культурного ориентира, отражающая, разумеется, и идеологию эпохи, обращенную как бы “вовнутрь”, не могла не сказаться на судьбе переводной литературы, которая теперь не играла такой существенной роли в общественной и культурной жизни России, как это было в предшествующие периоды» [30]. Однако для самих романистов – Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Лескова – в годы формирования их литературных взглядов и творческих устремлений русская переводная литература первой половины XIX века, периода ее расцвета, сыграла первостепенную роль.

Можно было бы привести немало свидетельств русских писателей об огромном значении переводной литературы как для их собственного творчества, так и для русской культуры в целом. Для Гоголя переводы Жуковского и прежде всего «Одиссея» – подвиг, «далеко высший всякого собственного создания, который доставит Жуковскому значение всемирное» [31]. В другом месте читаем: «Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод “Одиссеи” вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо , и вся Россия приняла бы Гомера, как родного» [32]. Одно несомненно, в русской культуре середины XIX века этот перевод выполнил ту функцию, какую он не мог бы сыграть ни в одной из ведущих литератур Европы.

Не исключено, что появление в 1830 – 1840-х годах таких замечательных русских переводов, как «Илиада», а затем «Одиссея» Гомера, выполненных Гнедичем и Жуковским, оказалось той почвой, которая была необходима для появления в 1850 – 1860-х годах первых образцов великого русского романа и без которой это становление было бы либо невозможно, либо, во всяком случае, затруднено.

Многократно к теме переводной литературы в России обращался Н.Г. Чернышевский. В статье «Шиллер в переводе русских поэтов» он утверждал: «Огромную важность имеет у нас переводная литература. До самого Пушкина она была несравненно важнее оригинальной. Да и теперь еще не так легко решить, взяла ли над нею верх оригинальная литература <���…> Если вникнуть в дело беспристрастно, то, кажется нам, едва ли можно не придти к заключению, что до Пушкина в истории нашей литературы переводная часть почти одна только имеет право считаться истинною питательницею русской мысли» [33]. По понятной причине Чернышевский не принимал в расчет ни митрополита Илариона и протопопа Аввакума, ни Ломоносова, Тредиаковского и Державина. В утверждениях Чернышевского, разумеется, есть элемент преувеличения, и тем не менее поставленный им вопрос важен и перспективен.

«Я утверждаю и повторяю, – заявлял с присущей ему категоричностью Достоевский, – что всякий европейский поэт, мыслитель, филантроп, кроме земли своей, из всего мира наиболее и наироднее бывает понят и принят всегда в России <���…> А у нас он <���Шиллер. – В. Б. >, вместе с Жуковским, в душу русскую всосался, клеймо в ней оставил, почти период в истории нашего развития обозначил» [34].

О значении Шиллера для России писал и А.В. Дружинин: «Вспомним, чему мы научились у Шиллера; вспомним о его влиянии на всю нашу юность, на все наши порывы к высокому! Разве для нескольких просвещенных поколений на Руси Шиллер не был если не властителем дум, по крайней мере тихим другом, при голосе которого споры утихают, лица проясняются, помыслы принимают доброе настроение?» [35]

В «Дневнике писателя» находим следующий отклик Достоевского на смерть Жорж Санд: «Это одно из тех имен нашего могучего, самонадеянного и в то же время больного столетия, полного самых невыясненных идеалов и самых неразрешимых желаний, – имен, которые, возникнув там, у себя, “в стране святых чудес”, переманили от нас, из нашей вечно создающейся России, слишком много дум, любви, святой и благородной силы порыва, живой жизни и дорогих убеждений. Но не жаловаться нам надо на это: вознося такие имена и преклоняясь перед ними, русские служили и служат прямому своему назначению» [36].