Владимир Дядичев - Жизнь Маяковского. Верить в революцию

Второй раз в стихотворении Маяковский тем же словом «гудеть» выражает улавливаемую сердцем весть (ранее – «нам / любовь / гудит про то, // что опять / в работу пущен // сердца / выстывший мотор»). Такое определение любви естественным образом связывается с ходом самой Истории в поэме «Хорошо!»: «Это время гудит / телеграфной струной, // это / сердце / с правдой вдвоем». Так «человеческая, простая» любовь поэта ставится в контекст событий общемирового значения. Человек Маяковского – это одновременно и просто человек, как все, и человек исторический, родовой, природный, причастный Космосу. И любовь в «Письме товарищу Кострову…» – это прекрасное, возвышенное и многогранное переживание человека-творца, и в то же время это стихия, с которой трудно «совладать»:

Подчеркнутая ироничность, шутливость стиха служит средством самозащиты поэта. Вступительные «извинения» автора, пафосные строфы о «сущности любви», дважды перебивающие плавный ход хорея, написаны традиционным «ваныским» акцентным, тоническим стихом. Это не дает стихотворению в целом стать «легким чтением», подчеркивает, что речь идет об очень серьезных вещах и «сущностях». Серьезность поднятой темы позволяет использовать для ее воплощения сравнительно простые поэтические средства.

«Письмо Татьяне Яковлевой» справедливо рассматривается как вторая составная часть поэтической дилогии «Писем» из Парижа о любви. Сохранившиеся черновики показывают, что на ранней стадии эти «Письма» создавались Маяковским как одно единое произведение. Это единство сохранилось и в стихотворном размере – как и «Письмо товарищу Кострову…», «Письмо Татьяне Яковлевой» написано в основном «легким, игровым» хореем, хотя шутливости, иронии, самоиронии в этом послании почти нет. В заглавии «Письма Татьяне…» важнейшим для автора является имя (а не фамилия!) адресата и возникновение у читателя ассоциаций с «Татьяны милым идеалом» Пушкина («Евгений Онегин»). С пушкинскими строчками «…чтоб продлилась жизнь моя, //Я утром должен быть уверен, // Что с вами днем увижусь я», под обаянием которых, перечитывая «Онегина», Маяковский, по его признанию, мог находиться по нескольку дней. Важно и то, что стихотворение озаглавлено «Письмо…». Тем самым создается некоторая пространственная и временная дистанция между лирическим героем произведения и его адресатом. И события, переживания, описываемые в «Письме», предполагаются хотя бы отчасти новыми, неизвестными адресату. Между тем хорошо известно, что с Т. Яковлевой Маяковский встречался как раз в период завершения поэтической дилогии и лично подарил ей автографы обоих стихотворений («Писем…»). Татьяна Яковлева, таким образом, выступает здесь не столько как реальная «красавица», в которую влюбился автор, сколько как некий воображаемый поэтом «идеал» любви. «Письмо…» же становится уже не личным посланием человека Владимира Маяковского к его парижской знакомой, а своеобразной декларацией «сущности любви». Любви человека, осознающего себя представителем нового мира, нового справедливого общества, новой морали.

«Письмо Татьяне Яковлевой» построено как сплошной, непрерывный монолог лирического героя. Нередко, сравнивая это стихотворение с «Письмом товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», называют его письмом «о сущности ревности». Но если уж использовать это определение, необходимо подчеркнуть, что это не ревность к «мужу Марьи Иванны». Главный конфликт произведения, любовного переживания лирического героя, его «ревность» неразрывно связаны с ревностью за «красный / цвет / моих республик», «за Советскую Россию», частью которой он себя чувствует. Это ревность к тем несправедливым социальным человеческим законам, которые не дают возможности влюбленным соединиться. И вместо того, «чтоб двум влюбленным / на звезды смотреть // из ихней / беседки сиреневой» («Письмо товарищу Кострову…»), они вынуждены чувствовать себя «животными разной породы» («Стихи о разнице вкусов»). Это как раз ревность «к Копернику», к самим основам мироздания. Как и всевластная сила любви («Ураган, / огонь, / вода…» – «Письмо товарищу Кострову…»), сила ревности у Маяковского соотносится с природными, геологическими, космическими явлениями («ревность / двигает горами»). Две ипостаси лирического «я» поэта – интимно-личностная и социально-гражданственная – образуют настолько органичное единство, что поэт говорит одновременно и о своей человеческой потребности в красоте, и о потребности в ней новой России, Москвы: «Мы / теперь / к таким нежны – // …вы и нам / в Москве нужны, // не хватает / длинноногих». Определение же красавицы как «длинноногой» вновь отсылает нас к стихотворению американского цикла «Вызов» («Мы целуем… / над Гудзоном // ваших / длинноногих жен»), к образу Элли Джонс. Лирическому герою нужна не «парижская любовь» с разукрашенной «шелками» «самочкой», а близость с человеком, способным «стать рядом», быть «ростом вровень» с поэтом. Такой любимой он готов обо всем «рассказать / по-человечьи». Такая любовь, в отличие от проходящей плотской «страсти кори», которая «сойдет коростой», становится «радостью неиссыхаемой», является подлинным источником творчества, позволяет поэту и в любви оставаться верным себе, своему предназначению: «буду долго, / буду просто // разговаривать стихами я». Метафора «Иди сюда, / иди на перекресток // моих больших / и неуклюжих рук» ставит перед любимой проблему выбора. Перекресток обозначает выбор и в личной жизни, и в гражданской позиции. Ибо автор выступает уже не как частное лицо, а как полпред стиха, как поэт из Советской России. В заключительной строфе формулируется перспектива позитивного разрешения любовного конфликта: