Леонид Фризман - Остроумный Основьяненко

Начальник сказал меланхолично: „Написать их в синтаксис“.

Домине Галушкинский не унывал. Поклонясь, вышел и вошел, неся три сосуда с коровьим маслом и три мешочка отличных разных круп.

Реверендиссиме, приподняв голову, сказал: „Они могут быть и в пиитике“.

Наставник наш не остановился и втащил три боченочка: с вишневкою, терновкою и сливянкою.

Начальник даже улыбнулся и сказал: „Впрочем, зачем глушить талант их? Когда дома так хорошо все приготовлено (причем взглянув на все принесенное от нас домашнее), то вписать их в риторику“».

Сообразительный Трушок, видя, какими средствами достигается их продвижение по научной стезе, делает логичный вывод: «О, батенька и маменька! <���…> Зачем поскупились вы прислать своей отменной грушевки, славящейся во всем околодке? Нас бы признали прямо философами, а через то сократился бы курс учения нашего, и вы, хотя и вдруг, но, быть может, меньше заплатили бы, нежели теперь, уплачивая за каждый предмет!»

Но главный, обобщающий вывод вложен в следующий монолог героя романа, и здесь сарказм Квитки достигает высшей степени: «О благословенная старина! Не могу не похвалить тебя! Как было покойно и справедливо. Например, дети богатых родителей – зачем им беспокоиться, изнурять здоровье свое, главнейшее – истощать желудок свой, мучиться вытверживанием тех наук, которые не потребуются от них через весь их век? Подарено – а подарить есть из чего, – и детям приписаны все знания и приданы им ученые звания без потерь времени и ущерба здоровья… Теперь же? Мороз подирает по коже! Головы сахару, штофы, боченки, хотя удвойте их – ничто не доставит вовсе ничего!»

Конечно, Квитка хитрит. Он обращается к читателю-другу, который поймет его правильно. Вопреки утверждениям повествователя о том, как «свет изменяется», содержание того, что он повествует, свидетельствует об обратном: никаких существенных перемен не происходит. Сам Трушко, сравнивая новомодных гувернеров с учителями типа Галушкинского, вынужден признать: «Оно одно и то же; только те бывали в халатах и киреях, а эти во фраках; те назначали себе жалованье в год единицами рублей, а эти тысячами. <���…> Польза от них одна и та же: Галушкинские ничему не учили, не знав сами ничего, а преподавали один бурсацкий язык, а гувернеры не учат ничему за незнаньем ничего, а преподают один французский язык. Одно, одно и то же…» И даже представитель молодого поколения двенадцатилетний внук Гого в ответ на угрозу проклясть его за непочтительность, исключить из рода Халявских и лишить наследства, цинично заявляет: «Последнее только и опасно».

Еще несмышленышем Павлусь заявил: «Ах, душечки, братцы и сестрицы! Когда бы вы скорее все померли, чтобы мне не с кем было делиться и ссориться». А Петрусь после смерти Павлуся утешает Трушка: «Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью братьями – если еще который не умрет – должно будет разделяться имением».

Когда же дело дошло до дележа отцовского наследства и любящие братья не могли договориться о судьбе сада с пасекой, прудом и мельницей, они не нашли ничего лучшего, как, «досадуя один на другого и не желая, чтобы кто из нас получил выгоду от того хуторка, решили: лес и сад изрубить, пчел перебить и медом разделиться, плотину уничтожить. Каждый из нас торжествовал и в глаза шипел друг другу: „А что взял? Воспользовался садочком, медком от пчел?“».

Собираясь жениться, Трушко подыскивает себе избранницу «по количеству и качеству их достоинств». Под достоинствами подразумевается движимое и недвижимое имущество, отсутствие наследников, чтобы ни с кем не пришлось делиться. «Воспитание», как мы уже видели, определяется «питанием»: девка должна быть полная, крупная, вскормленная и вспоенная, «образована» – значит, имеет во что нарядиться и «дать себе образ, или вид, замечательный».

Трушко не раз подчеркивает древность и значимость своего рода, упоминает пышный герб и вензеля дедов и прадедов, украшавшие фамильные бокалы и подносы. Жениться на девушке не из потомственной дворянской семьи он считает унижением: «Скажу признательно, т. е. по совести: брак этот казался мне унизительным для текущей во мне знаменитой крови древнего благородством рода Халявских». К моменту, когда говорятся эти слова, мы уже достаточно осведомлены о том, что представляет собой произносящий их персонаж, чтобы эти претензии вызвали у читателя лишь презрительную усмешку.