Дмитрий Померанцев - По странам и страницам - в мире говорящих книг. Обзор аудиокниг

Роман начинается, что называется, «с места в карьер», без раскачки. Автор ставит читателя перед фактом: в некой не названной европейской стране в некий прекрасный момент вдруг перестают умирать ее жители. Заинтригованы? Дальше будет еще интересней. Вы себе даже не представляете, к каким последствиям может привести отсутствие такого привычного, такого прискорбного и, увы, абсолютно неизбежного явления, как смерть.

По своей структуре роман напоминает этакий Посейдонов трезубец, где одно острие – разящее жало социальной сатиры, политический памфлет, второе – вполне традиционная для Сарамаго развернутая метафора, эпос и притча одновременно, третье – уже не столь характерная для автора щемящая лирическая нота. Книга, по сути, и состоит из трех частей, каждая из которых написана в своем ключе. Начало походит на шумный поток, где слова и события стремительно несутся, обгоняя друг друга, сталкиваясь лбами, мимолетно изумляясь взаимному сходству и тут же разлетаясь в разные стороны, подобно бильярдным шарам. Сарамаго – эта горькая португальская редька (именно так его фамилия переводится на русский) – не скупится на сарказм. Вот на орехи достается одному из главных фетишей всякой власти – национальному флагу, который гордо реет на ветру, «Веселя и вселяя ликование в воинственные души». Иначе и быть не может, ведь «знамена вывешены в ознаменование столь знаменательного события», как полная и окончательная отмена смерти.

Примечательно, что первыми, что называется, натянуть безносой нос сумели не ушлые чиновники, не поднаторевшее в словоблудии духовенство (с этой шатией у писателя свои давние счеты, которые, полагаю, не были закрыты и после его смерти), не озадаченные владельцы похоронных бюро и не хитрые хозяева страховых компаний, но простые и оттого особо нежно любимые автором крестьяне.

Так – незаметно, исподволь – в веселую и злую свистопляску повествования, как нож в масло, входит второе острие трезубца. Думается, вряд ли кого оставит равнодушным сцена смерти и погребения старика и младенца. Сегодня, перечитывая роман, убедился, что помню ее почти дословно: от скрежета тележного колеса до весьма спорного на первый взгляд, но продуманного и взвешенного замечания одной из участниц скорбной процессии, что «предавать смерти и убивать – не одно и то же».

Ну и, наконец, в третьей части нашего Марлезонского балета на сцене появляется уже сама смерть – не старуха, но женщина, да еще и не последнего разбора. «Дыша духами и туманами, она садится у окна» и откладывает в сторону свою верную косу – отнюдь не девичью красу, но чертовски острый сельскохозяйственный инструмент. Очевидно, последняя каким-то образом роднит свою хозяйку с трудовым крестьянством, иначе как объяснить явную симпатию автора, который и сам в свое время в полном соответствии с названием своего раннего романа поднялся с земли, поскольку родился в семье батраков, к своей героине? И вот эта милая сударыня, которая не любит, чтобы ее называли «сударыня», хотя собственным именем не обладает, ибо «смерть» (со строчной, а не заглавной буквы) имя не собственное, но нарицательное, – так вот эта дама затевает некие странные взаимоотношения с одним еще более странным виолончелистом, который, в свою очередь, столь одинок, что «заключил союз со своим псом на предмет того, что каждый из них будет видеть другого во сне».

Отдельная песня – обращение автора со словом. Думаю, прав переводчик этой книги Александр Богдановский: язык для Сарамаго – не строительный материал и не подручный инструмент, но инертная и зачастую враждебная среда, которую надлежит взламывать, вспарывать, крушить и перекраивать. В этой связи вспоминается фраза из романа Льва Славина «Ударивший в колокол»: «Герцен гнул язык по своей прихоти, каламбурил, забавлялся игрой слов. Могучий русский язык был в полном его подчинении, лежал у его ног, как влюбленный в хозяина пес, ластился к нему». Замените Герцена на Сарамаго и русский на португальский и получите довольно точное описание творческой манеры автора «Перебоев». Кстати, далее у Льва Славина Герцен восклицает: «А с языком не надо обращаться бережно. Язык от этого хиреет. Язык надо ломать, подбрасывать в воздух, низвергать с высоты, разбивать и лепить заново. Надо сдирать с него шелуху обыденности, и тогда он воссияет!» У Сарамаго язык именно что сияет. И спасибо замечательному переводчику Богдановскому, что в переводе на русский он (язык, а не переводчик) сияет тоже.