Дмитрий Быков - Иностранная литература - тайны и демоны

Тогда рыбак идет на берег, но сколько ни зовет он свою морскую деву, она не является на его зов. Так проходит год, и душа решает теперь искушать рыбака добром. Она рассказывает ему о «скорбях человеческого мира» и призывает его: «Избавим людей от всех бедствий, чтобы в мире больше не было горя». Но рыбак и от этого отказывается, и еще через год измученная душа говорит: «Злом я искушала тебя, и добром я искушала тебя, но любовь твоя сильнее, чем я. Отныне я не буду тебя искушать, но я умоляю тебя, дозволь мне войти в твое сердце, чтобы я могла слиться с тобою, как и прежде». Но едва рыбак сказал: «Можешь войти», – как раздается вопль, и море выносит мертвое тело морской девы, рыбак умирает. «От полноты любви разорвалось его сердце, и Душа нашла туда вход, и вошла в него, и стала с ним, как и прежде, едина». Хоронят их в одной могиле на погосте отверженных, концовка там не пришей рукав, потому что Уайльд, гениальный импровизатор, говорил, что все свои сказки он рассказывал на ночь своим детям. А когда рассказываешь детям сказки, то импровизация ведет тебя дальше и о художественной логике ты особенно не заботишься. И потому финал этой сказки, в котором священник благословляет всякую морскую тварь, конечно, абсолютно искусственный.

Строго говоря, тут две проблемы. Одна – почему для того, чтобы стать свободным и счастливым, полюбить морскую царевну, надо изгнать из себя душу, что такое эта душа? И вторая – почему с ней нельзя расстаться вторично, почему, раз впустив в себя свою душу обратно, ты не можешь больше избавиться от нее никогда? Что здесь, собственно, имеется в виду, какая бессознательная аллегория может Уайльдом владеть?

И тут как никогда верна мысль Юрия Арабова: можно быть последовательным злодеем и всегда побеждать, но стоит тебе один раз усомниться в себе, один раз проявить милосердие, попытаться перевязать узлы своей жизни – и проигрывает сражение Наполеон, и гибнет Пушкин, который начал каяться, и гибнет Дон Гуан, который впервые полюбил. Пока ты блистательный, без чести, совести и морали гений, все у тебя хорошо. Но стоит тебе один раз впустить в себя обратно свою душу, и ты, можно сказать, погиб. И мы невольно приходим к выводу о странной, преследующей Уайльда фантазии о том, что, если бы удалось располовинить свою личность, выбросить из себя талант, выбросить из себя душу или оставить где-то совесть, можно было бы остаться счастливым. Если бы отделить душу от сердца, все было бы в порядке. Если бы эту злую, любопытную, артистическую, гениальную душу отправить куда-то бродить, можно быть счастливым в личной жизни, можно наслаждаться морской царевной, можно песни петь, и вообще, все у тебя в порядке. Но главное – это избавиться от проклятой дуальности. Потому что, пока эта двойственность тебя ведет, у тебя никогда ничего не получится.

Могу понять, почему Уайльда так преследовал страх собственной грешной природы. Он был благополучный семьянин, любил свою Констанцию, у него были прекрасные дети. Но он открыл в себе неожиданно порочное влечение, и началось страшное раздвоение личности. Поэтому он и мечтает так яростно снова стать прежним Уайльдом. Но, раз изгнав душу, другой раз избавиться от нее невозможно. Видимо, он понял самое страшное, что в XX веке стало одной из главных тем литературы: человек – это существо, которое в силу дуальной своей природы не может построить для себя ни утопию, ни даже нормальную жизнь, человек обречен вечно маяться. Утопия вечного художника, который творит и заботится только о себе, неосуществима прежде всего потому, что у человека есть совесть и сострадание. И поэтому совет, который вслед за Уайльдом дает Брюсов: «Первый прими – никому не сочувствуй. / Сам же себя полюби беспредельно», – невыполним, оказывается, это сделать невозможно. Потому что, когда человек сам себя полюбит беспредельно, у него перестанет получаться искусство, и вообще он никому не будет нужен.

Мысль о том, чтобы как-нибудь выбросить из себя второе «я» – не важно, хорошее или дурное, – эта мысль преследует Уайльда всегда. И может быть, поэтому он свое тюремное заключение, свой провал в бездну приветствовал только потому, что это наконец отрубило у него его вторую составляющую. Исчез светский циник, и остался глубокий христианин. Парадокс заключался в том, что этот глубокий христианин ничего уже в последующие четыре года не мог написать. Уайльд писал, пока его разрывала пополам эта двойственность, а как только одна его ипостась исчезла, как только появился безусловно моральный, прекрасный, необычайно христианский мыслитель, творческая его суть была уничтожена. Это и понятно: от человека, которого охранник оглушил ударом в ухо, и который от последствий этого – менингита – не излечился уже никогда, смешно требовать веры в силу искусства.