Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Едва ли сумел я как следует рассказать Вам о тех вечно первых днях всех революций, когда Демулены вскакивают на стол и зажигают прохожих тостом за воздух. Я был им свидетель. Действительность, как побочная дочь, выбежала полуодетой из затвора и законной истории противопоставила всю себя, с головы до ног незаконную и бесприданную. Я видел лето на земле, как бы узнавшее себя, естественное и доисторическое, как в откровеньи. Я оставил о нем книгу. В ней я выразил все, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого.

Вот эту побочную дочь, полуодетой выбежавшую из затвора, хорошенько запомним: это важнейший у Пастернака образ во всех его трактовках революции. Но вот еще важное: лето революции Пастернак увидел естественным и доисторическим, как откровение. У Пастернака масса таких высказываний об этом времени. Видимо, так бывает в начале всех революций, такая эйфория: люди торжествуют не падение того или иного политического строя, а как бы выпадение из истории, из культуры, из культурной конвенции, которая ведь репрессивна. Культура вообще репрессивна, читайте Фрейда. Или даже Розанова: «Когда начальство ушло». Гимназисты повскакивали с парт и закричали по-тарзаньи. Бродского спросил интервьюер, какое американское культурное влияние больше всего способствовало его свободе. Он ответил: Тарзан. Но понятно, что никакая революция этот первоначальный образ удержать не может, вступают права социальной организации, начинается реакция как естественное следствие революции, и делается хуже, чем было позавчера, при прежнем историческом порядке. Это закон всех революций, их естество, их «анатомия».

Но случай Пастернака сложнее. Что бы ни значило лето 1917 года для русской или мировой истории, для Пастернака оно было связано с сугубо личным переживанием: острой влюбленностью, все стихи «Сестры моей – жизни» – дневник влюбленного. Что такое состояние влюбленности, каждый из нас знает: мир обновляется, становится небывало ярким и как бы омытым некоей все проясняющей влагой, мир видится как бы впервые. И вот у Пастернака произошло чудесное совпадение личного воодушевляющего переживания с эйфорией первых революционных дней, даже месяцев. В общем, лето семнадцатого года, отнюдь не осень.

И. Т. : Мне случилось прочитать в одной книге о Пастернаке, что настроение «Сестры моей – жизни» меняется в синхронном совпадении разладившейся любви и не туда пошедшей революции.

Б. П. : Ну да: «Весна была просто тобой, / И лето – с грехом пополам, / Но осень, но этот позор голубой/ Обоев, и войлок, и хлам!». Это стихотворение не вошло в «Сестру», но датируется тем же семнадцатым годом. Я бы все-таки воздержался от таких буквалистских параллелизмов. Может быть, дело совсем не в охлаждении любимой, а просто осень наступила? Двойные рамы поставили, и между ними – «гильзы задохшихся ос». Вообще, коли этот любовный сюжет в подробностях обсуждается (а он обсуждается), то не лишне сказать, что поэт добился от любимой того, чего в таких случаях добиваются. Любовь кончилась, наступил «Разрыв» (цикл из последующей книги «Темы и варьяции»), но она отнюдь не была несчастной с начала до конца.

Верным и необходимым для понимания Пастернака остается самый женский образ, лучше сказать символ женщины как необходимый в его понимании и трактовке революции. И здесь мы должны пойти вглубь, в детство поэта.

И. Т. : О детство! Ковш душевной глуби!

Б. П. : Именно. Пора вспомнить пресловутых дагомейских всадниц. В «Охранной грамоте» Пастернак писал:

…весной девятьсот первого года в Зоологическом саду показывали отряд дагомейских амазонок. <���…> первое ощущенье женщины связалось у меня с ощущеньем обнаженного строя, сомкнутого страданья, тропического парада под барабан. <���…> раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидал на них форму невольниц.

Пастернаку было тогда одиннадцать лет – самое время для запоминающихся сексуальных впечатлений. Обнаженные всадницы подвергались дрессуре. Самая радость бытия, открывшаяся подростку в женщине, в женском теле, была омрачена этими барабанами, этим сомкнутым, невольническим строем. И у Пастернака сформировалось стойкое представление о несвободе, рабстве – как рабстве женщины. Всякое освобождение есть в глубине освобождение женщин. Революцию он увидел как бунт женщины. И интересно, что эта бунтующая женщина в романе в стихах «Спекторский» появляется в образе всадницы.