Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Б. П. : Но тут – то большое «но»: «Иван Денисович» берет не одним лишь материалом. Тут гениальное художество, удача, которую трудно повторить, а в случае Грибоедова которая вообще исчерпала творческий потенциал автора.

И. Т. : Но как интересно, что Солженицын не принимал этой вещи, «Горя от ума». Известно, что он еще до прихода в литературу написал – для себя – разбор «Горя от ума» и осудил за нарушение жизненной правды. Например, за сатирическую подачу Скалозуба: это ведь воин, защитник отечества, вот что в нем главное.

Б. П. : То есть обвинил Грибоедова за неправильную подачу фактов, а литература должна говорить прежде всего фактически правильно. Тут та же «освенцимская» аберрация. Но ведь во времена Грибоедова Освенцима еще не было, Николай Первый – не Гитлер и не Сталин. Можно еще было заниматься чистым художеством. Так ведь со временем выясняется, что художество никуда и не ушло, оно переживет любую диктатуру, любые человеческие срывы. И «Один день Ивана Денисовича» – первый тому пример.

И. Т. : А как, Борис Михайлович, насчет других художественных произведений Солженицына, его больших романов – «Раковый корпус», «В круге первом»?

Б. П. : В «Теленке» Солженицын пишет, как его, во времена официального признания, пригласили в Ленинград на международную конференцию о романе, о конце романа, а он не поехал: будут говорить о конце романа, а у меня в портфеле два уже сделанных романа. Пустой, мол, разговор. Между тем «В круге первом» как роман не очень-то и удался, по-моему. Как можно в одном повествовании вести три параллельные, причем совершенно одинаковые линии? А в «Круге» как раз трижды повторяется один сюжет: любовь зэка и «вольняшки». Вот эта мультипликация и говорит, что роман не получился и не может получиться в наше время. Давайте вспомним, что говорил Мандельштам о романе в статье с однозначным названием «Конец романа».

Если первоначально действующие лица романа были люди необыкновенные, герои, или уже одаренные необычайными мыслями и чувствами, то на склоне европейского романа наблюдается обратное явление: героем романа становится обыкновенный человек, с обыкновенными чувствами и мыслями, и центр тяжести переносится на социальную мотивировку, то есть настоящим действующим лицом является уже общество, как, например, у Бальзака или Золя. <���…>

Дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как историей распыления биографии как личного существования, даже больше, чем распыления, – катастрофической гибелью биографии. <���…>

Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз, и законами их деятельности, как столкновением шаров на бильярдном поле, управляет один принцип: угол падения равен углу отражения. Человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к одной человеческой судьбе и всему, что ей соответствует. Кроме того, интерес к психологической мотивировке <���…> в корне подорван и дискредитирован наступившим бессилием психологических мотивов перед реальными силами, чья расправа с психологической мотивировкой час от часу становится более жестокой. Само понятие действия для личности подменяется другим, более содержательным социально, понятием приспособления.

Современный роман сразу лишился и фабулы, то есть действующей в принадлежащей ей во времени личности, и психологии, так как она не обосновывает уже никаких действий.

И дальше – слушайте! слушайте!

…большинство прозаиков уже совершенно отказались от романа и, не боясь упреков в газетности и злободневности, бессознательно пишут хронику <���…>. Очевидно, силою вещей современный прозаик становится летописцем, и роман возвращается к своим истокам – к «Слову о полку Игореве», к летописи, к агиографии, к «Четьи-Минеи». Снова мысль прозаика векшей растекается по древу истории, и не нам заманить эту векшу в ручную клетку.

Один в один о Солженицыне, и гораздо раньше Адорно. Правда, Мандельштам говорит не о безнравственности искусства в век грандиозных социальных катаклизмов, а об изжитости художественной формы романа. ГУЛАГа он еще не знал (скоро узнает), но видел уже мировую войну и русскую революцию. Но я к тому и веду, что, цепляясь за роман, Солженицын нарушал художественную правду. Нет личных судеб в ГУЛАГе, как нет их даже на шарашке, и черта ли в том, что Руську полюбила дочь прокурора, а Сологдина вольняшка-чертежница, а Нержина еще какая-то крошка. У этих людей нет биографий, они под колесом истории и не могут определять собственную судьбу.