Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Возвращая к Мандзони, отметим, что интерпретация зла и человеческого страдания в «Обрученных» принимает форму не Божьей кары и даже не испытания: эту интерпретацию автор не дает и не призывает искать. Ни в «чистой», ни в личной истории нам не найти объяснения страданиям. «Лучшая жизнь», о которой говорится в неидиллической концовке романа – это не только земная жизнь, в которой надежда на Бога помогает человеку выносить горе, но и та жизнь, что ожидает верующего после смерти. Это та грань, где вполне светский вопрос о значении зла в истории, плотно соприкасается с вопросом о спасении души. Тема христианского спасения с выходящими из нее проблемами вины и кары, страдания и надежды так же является центральной и в творчестве Ф.М. Достоевского.

Связь художественного мира Достоевского с романтической традицией не подвергается сомнению, но она же оттенена теми характеристиками, которые не ограничиваются ни авторским стилем, ни идеологией эпохи [39]. Более того, с позиций современного литературоведения этот вопрос заслуживает объективного пересмотра. Первые попытки соотнесения творческого начала Достоевского с влиянием романтизма принадлежат еще современникам писателя (В.Г. Белинский, К.Ф. Головин, В.С. Соловьев) [40]. Р.О. Якобсон относил творчество автора к эпохе русского «запоздалого романтизма» [41], а Л.П. Гроссман указывал на связь проблематики Достоевского с западноевропейским авантюрным романом [42].

В 1959 году Г.Л. Абрамовичем был затронут чрезвычайно важный вопрос об элементах христианского романтизма в наследии Достоевского [43].

Достоевский кровно и глубоко связан с европейским романтизмом, – позже отмечал М.М. Бахтин, – но то, к чему романтик подходил изнутри в категориях своего «я», чем он был одержим, к тому Достоевский подошел извне, но при этом так, что этот объективный подход ни на одну йоту не снизил духовной проблематики романтизма, не превратил ее в психологию. [44]

Известно, что предшествующая Достоевскому история социального романа в России была богатой, однако к изображению мира униженных и оскорбленных писатель шел не по руслу традиции, а скорее индивидуальным путем.

Автор своеобразного литературоведческого неологизма «романтический реализм», американский славист Дональд Фэнджер, уверенно относит Ф.М. Достоевского к представителям этого промежуточного явления в европейской литературе, которое, с одной стороны, уводит к реализму Л.Н. Толстого и Г. Флобера, а с другой – к символическим и мифотворческим идеям конца XIX столетия [45]. Уже Ю.М. Лотман достаточно категорично высказывался о бесполезности попыток четкого соотнесения живого литературного творчества, вписанного в культурно-исторический контекст, с рамками строго заданного художественного направления: «…такие слова, как “классицизм” или “романтизм”, не могут служить инструментом научного описания, а только лишь его объектом: мы должны исследовать историю их появления и место в живом культурном процессе той или иной эпохи. Но использование их в качестве элементов научного метаязыка противоречит элементарным правилам логики научного аппарата» [46]. Тем не менее различные воззрения на принадлежность Достоевского к романтическому или реалистическому направлению, порой сводящиеся к предложениям «отлучить» его и от того и от другого, по-прежнему возникают, хотя интерес к ним ослабевает [47].

Не говоря уже о том, что реализм в рафинированном виде (т. е. натурализм) на русской почве в принципе отсутствует, неоднозначным остается и наполнение русского романтизма. Одни исследователи лишают его прямых связей с религиозным фоном, точнее отмечают в нем признаки революционных настроений и богоборчества [48], другие же, напротив, считают романтизм исконно вписанным в среду православной духовной культуры [49]. Европейский романтизм как «история катастрофы духа» [50]в своей поздней фазе нередко описывает еретическую картину, где силы Бога и Сатаны потенциально равны. Действительно, литературные примеры реализации этой тенденции многочисленны как в европейской, так и русской художественной практике, однако нельзя сказать, что данная черта становится определяющей для русского романа второй половины XIX века. Православно-христианское постижение мира осуществляется скорее через возвращение к откровениям святоотеческого прошлого, к традициям исихазма и разворачивается в контрреволюционном ключе, что характерно и для «верховного торжества духовной трезвости» Н.В. Гоголя, и для «высшего реализма» Ф.М. Достоевского [51].