Анатолий Вассерман - По следам литераторов. Кое-что за Одессу

О существовании Малой Арнаутской улицы знают все читатели «Двенадцати стульев» благодаря хрестоматийной сейчас фразе Остапа Бендера: «Всю контрабанду делают в Одессе на Малой Арнаутской улице». Интернет даёт строгое определение: «Арнауты – субэтническая группа албанцев, выделившаяся из собственно албанского этноса между 1300–1600 годами в ходе так называемых балканских миграций, вызванных нашествиями крестоносцев, ослаблением Византийской империи и вторжением турок» [250]. Но в Одессе арнаутами называли всех албанцев.

Всё же начнём разговор о Бялике (мы всё откладываем его, благоговея перед масштабом этой личности). Придётся опираться на авторитеты, поэтому в нашем рассказе о нём будет очень много цитат.

Начнём с конца. В некрологе Бялику Владислав Фелицианович Ходасевич писал: « Еврейская поэзия, начавшая бытие своё с Книги Бытия, не пресеклась и в рассеянии… Вдохновляемые идеей культурного и политического возрождения, новые поэты, как бы впервые, сознали право своё не только говорить о национальном несчастии, но и вообще взглянуть на мир собственными глазами. Слова о жизни, о Боге, о любви, о природе впервые обрели право гражданства в еврейской поэзии. Еврейская муза была как бы выведена из её тематического гетто, в котором она была обречена однообразию и провинциальности. Таким образом, преобразованное национальное сознание вывело еврейскую поэзию на простор поэзии всеобщей. Этим глубоким изменением своей жизни она всего более обязана Бялику » [251]Кстати, в том же некрологе Ходасевич привёл одно из стихотворений Бялика в переводе Жаботинского – обязательно прочтите!

Бялик скончался 1934–07–04 в Вене в 61 год; проведенная операция была плановой, казалась несложной, а Вена была одним из передовых в медицинском отношении городов – поэтому смерть стала неожиданной. Как мы уже писали, в 1933-м году Бялик выдвинут на Нобелевскую премию, но присудили её Бунину [252]. В 1934-м его тоже номинировали на Нобелевскую премию, но посмертно этими премиями (в отличие от Ленинских, о чём мы уже знаем на примере Довженко и Шукшина) не удостаивают.

Мы уже говорили, как влияют переводы на популярность литератора: Шекспир в гениальных переводах популярнее у русскоязычного читателя, чем на родном у англоязычного – для него язык Шекспира всё же устарел [253]. В восприятии же поэзии Бялика на языке оригинала есть проблемы, отмеченные знатоком его творчества Зоей Леонтьевной Копельман в послесловии к сборнику стихов и поэм, вышедшему в Иерусалиме в 1994-м году [254]: « Другая [255] преграда между поэзией Бялика и читателями возникла ещё при жизни поэта: подавляющее число его стихов написано на ашкеназском варианте иврита, а возрождённый Израиль заговорил на сефардском наречии, отличающемся главным образом местом ударения в слове. Если чётко организованные в ритмическом отношении стихи Бялика прочесть по законам сефардского наречия, они превращаются в неуклюжий, полупрозаический текст. Сам поэт знал о гибельной ловушке, уготованной ему ивритом-ашкеназитом, и начинающим поэтам настоятельно советовал выбирать только так называемый «правильный» иврит. Всё это привело к ситуации, когда Бялика учат в школе, но почти не читают дома » [256]. Так что мы – кто знакомится с поэзией Бялика по переводам Валерия Яковлевича Брюсова, Фёдора Сологуба (Фёдора Кузьмича Тетерникова) и, главным образом, Владимира Евгеньевича Жаботинского – находимся в преимущественном положении.

Переводы Жаботинского, конечно, лучшие. Во-первых, он переводил с иврита напрямую, а не с использованием подстрочника и фонетических схем. Во-вторых, он сам был грандиозный писатель, друг Бялика и близкий по убеждениям человек (по крайней мере до 17-го Сионистского конгресса, то есть до 1931-го года).

Примерный механизм перевода с незнакомого языка и впечатление от поэзии Бялика описал Ходасевич в уже процитированном некрологе (хотя сам перевёл только одно стихотворение: « не потому, что мало ценил его, а наоборот, потому что ценил очень высоко и был вынужден его уступать другим »): « Не зная древнееврейского языка, я, подобно другим, был знаком с Бяликом по переводам. Однако позволю себе сказать, что моё знакомство с ним было несколько более близким, нежели у людей, поставленных в такие же условия. Дело в том, что, помимо готовых стихотворных переводов из Бялика, мне посчастливилось видеть много прозаических, сделанных подстрочно, слово за словом, даже с соблюдением грамматических конструкций, русскому языку совершенно чуждых. Мало того: переводы эти сопровождались русской транскрипцией подлинников, и таким образом я, следя одновременно за подстрочником и транскрипцией, получал возможность не только следить за строем поэтической речи Бялика, но и проникнуть в её звуковой состав. Грубый, двойной покров, сквозь который мне приходилось прощупывать черты подлинника, в действительности оказывался гораздо тоньше, чем покров стихотворных переводов, даже столь образцовых, как сделанные Жаботинским и Вяч. Ивановым. Я читал Бялика почти в подлиннике… При таком чтении я мог не только оценить силу, выразительность, меткость языка у Бялика (это – свойство всех больших поэтов), но и проникнуть хотя бы несколько более глубоко в тот дух поэзии, в ту её иррациональную сферу, где таятся её главные индивидуальные черты, всегда познаваемые только из подлинника ». И далее: « Совершенно особенное, как ни у одного из известных мне поэтов, восприятие времени – вот, на мой взгляд, самая своеобразная черта в Бялике-поэте. Восприятие необыкновенно чувственное, конкретное и, в то же время, как бы ежесекундно преодолеваемое. Прошедшее и будущее у Бялика обращены друг на друга, подобно двум зеркалам. Перспектива будущего образуется из перспективы в нём отражённого прошлого – и наоборот: перспектива прошлого уже заключает в себе перспективу будущего. Вместе с тем для каждого отдельного отражения, в правой или левой перспективе может быть определено его порядковое место, по отношению ко всем предшествующим и последующим. … наглядной иллюстрацией здесь может служить поэма «Мертвецы пустыни». … Аллегорический смысл поэмы очевиден: в ней дано прославление вечно живущей стихии еврейства, в каждый миг повергаемого и восстающего, умирающего и воскресающего. Но надо было обладать особенным, бяликовским, ощущением времени, чтобы эту отвлечённо-аллегорическую картину превратить в конкретно-символическую, придать ей совершенную убедительность и реальность ».