Владимир Бибихин - Слово и событие. Писатель и литература (сборник)

Молодые буржуа, реакционеры по натуре, занимавшиеся тогда и теперь, уже далеко не столь молодыми, всё еще продолжающие с ожесточением заниматься драматургической критикой, верили что они «с массами», единодушны с массами, и хотели научить народ тому, что такое народ. Но мы знаем что народ и масса всего лишь идеи, лишенные смысла.

Я сам делал ангажированный театр и моя пьеса «Носороги» ангажированная пьеса. Так же как «Ненаемный убийца», так же как, местами, многие другие мои пьесы. Только ангажирован я не в том смысле, какой нравится идеологам. Я например обличал зло, свирепствующее в тысяче различных обществ, под тысячью разнообразных видов. Идеологи на меня за это рассердились. С тех пор они стали писать в журналах и газетах, что мои произведения уже не имеют ценности или что я изменил сам себе, тогда как я всегда прислушивался только к самому себе. Раз я не был согласен с ними, раз я им не повиновался, они постановили что у меня нет уже больше таланта, горько пожалев, что когда то они мне его приписывали. Они пытались даже иногда отменить свои первые благосклонные отзывы и стали заявлять, что мне в свое время было придано «чрезмерное значение», по выражению того же Бернара Дора во время его лекционного турне по Европе, тогда как сам же он и приписывал мне это «чрезмерное значение». Оставим сейчас в стороне эту полемику, интересную между прочим для изучения кулис не театра, а театральной критики и критики вообще, критики современников, которая никогда не объективна, всегда пристрастна. Когда одержим страстью к объективности, то, понятно, можешь ошибиться, но когда страсти имеют идеологическую ориентацию, то ошибаешься сознательно или лжешь. Так что, можно сказать, критике современников придается чрезмерное значение.

Хочу вернуться к первичным импульсам, толкнувшим меня писать. Я хотел высказать свое изумление существованием; потом, после чуда существования, ужас и зло; и наконец, входя в детали существования, свои идеи. Ради полноты надо добавить прежде всего беспричинное удовольствие письма, радость изобретения, удовольствие от воображения, от рассказывания вещей, со мною не случавшихся. Одним словом, радость создавать, прибавлять к тому, что было, вещи, которых никогда не было, к вселенной – другую или другие маленькие вселенные. Каждый писатель, каждый художник, каждый поэт разве не хочет подражать Богу, не хочет сам тоже быть маленьким богом, желающим творить щедро, беспричинно, играя, свободно и среди полной свободы?

Когда я учился в коммунальной школе, «большие» со среднего курса говорили мне что им задают странные и очень трудные задания: сочинения. Их заставляли писать рассказы, а иногда развивать свободные темы. Я был заинтригован и говорил себе, что это должно быть очень трудно, но крайне заманчиво. Мне не терпелось попробовать. Для большинства моих товарищей это было злой каторгой. Для меня тут скрывалось что-то таинственное. Наконец на следующий год, перейдя с начального курса на средний, я подвергся испытанию сочинением. Только прошел деревенский праздник. Нас попросили о нем рассказать. Я рассказал о воображаемом деревенском празднике, с диалогами. Мне поставили лучшую отметку и учитель прочел мое сочинение громко перед всем классом. И главное, что его впечатлило, это что рассказ был в виде диалога, не как у всех других. Учитель поздравил меня с изобретением диалога, который впрочем, сообщил он мне, уже давно изобретен. Я потом еще писал сочинения, с той же радостью. Поскольку в школе нам задавали недостаточно сочинений, я писал рассказы, придумывал истории для себя самого. Можно сказать, я писатель с девятилетнего возраста, т. е. был таким всегда. Писатель от рождения. Но я никогда не был в состоянии заниматься чем-либо кроме литературы. Литература доставляла мне много удовольствия, моя собственная, чужая. Я полюбил и картины, и сейчас еще люблю сюжетную живопись, Брейгеля, там, где изображены ярмарки с множеством народа, картины Каналетто, где тоже видишь множество прогуливающихся людей, нереальных, в нереальном городе Венеции, целая жизнь, целая вселенная, взятая в своей реальности и ставшая воображаемой, потом голландские интерьеры, и еще старые портреты, где качество живописи помножено на качество человеческого документа. Да, да, есть целый мир, о котором не знаешь, правда он или неправда, мир, причинявший мне что то вроде нестерпимой ностальгии по вещам, которые могли бы быть и которые были и которых больше нет, словно задуманные или угасшие вселенные. И я занимался литературой чтобы в свою очередь предложить другие вселенные, возможные миры, другие возможные миры. Так что именно в детстве я знал самое чистое удовольствие от писания, и тогда же обнаружилось мое призвание. Чудо мира было таково, что я, как уже и говорил, не только был им ошеломлен, но хотел подражать чуду и совершить другие маленькие чудеса. Чудеса творения.