Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Подразумевается, что мы все это знаем, что мы соседи Влаха, и это прощальный привет соседа до нас долетел. Создание среды, создание сюжетного ореола, который вокруг этого текста располагается, – это для Пушкина принципиально важно. Важно потому, что для него высший жанр искусства – это сочетание сильной эмоции с сильной фабулой.

Вторая важная составляющая – содержательная. Она касается пушкинского предвидения собственной судьбы. Решая формальную задачу, расширяя границы русского стиха, создавая вот этот новый пятистопный хорей или, если угодно, «пятистопный дольник», Пушкин проговорился об основных мотивах, которые в это время больше всего его мучают. И первый – мотив черных сил, обступивших его судьбу, мотив угрозы, глядящей отовсюду, сознание обреченности:

Да, это оттуда, конечно. А он избегал об этом говорить:

Второе – это тема семейная. Тема двойной уязвленности, потому что вместе с ним уязвима вся семья. И действительно, то, что его обступает в это время, – это заговор вокруг его семьи. Поэтому он выбирает такие сюжеты, как «Феодор и Елена», и так страшно их развивает. В этой песне пушкинское абсолютно точное знание, предвидение того, что его жену будут пытаться оклеветать и оклевещут в конце концов. Ведь до сих пор мы расхлебываем последствия этой клеветы; как сказал однажды Наталье Николаевне смотритель парома: «Хороший был поэт, а погиб из-за бабы», – ее не узнавши.

Еще более страшное предвидение – что к семье подбираются вурдалаки. Есть довольно интересная точка зрения Андрея Синявского, который нашел, как объяснить невероятный интерес Пушкина к посмертному явлению мертвеца, упырю. Идея состоит в том, что тема воскресшего упыря – это такая метафора искусства. Искусство наполняет мертвое живой и свежей кровью. Это упырь, который всасывает мир, вбирает его в себя, который питается чужой кровью. И я готов принять эту трактовку Синявского.

Но почему у Мериме и у Пушкина так часто возникает тема доброй и здоровой семьи, которую разрушает вурдалак? Я ощущаю здесь пушкинское пророчество о собственной гибели. Пушкин предчувствовал, что погибнет от идеального консьюмериста. Потому что Дантес – это абсолютный потребитель, гладкий, очень гламурный, даже на фотографии шестидесятилетний Дантес поражает красотой и статью, – и при этом мерзавец, упырь, совершенно пустой внутри. Это страшное пророчество Пушкина содержится в «Марко Якубовиче», где вурдалак оживает трижды: сначала великаном, потом как «цесарский рекрут», потом как «карлик малый» со злыми глазами. Хотя это можно трактовать и как гениальное пророчество о русской истории, потому что тоталитаризм в России с его упыриной сущностью тоже явился сначала великаном, потом цесарским рекрутом в советской версии, потом карликом злобным верхом на крысе.

Пушкинские вольные анапесты и ямбы породили мощную традицию. Правда, этой традиции пришлось долго дожидаться, пушкинское наследие мы постигаем очень медленно, до многого у нас еще не дошли руки по-настоящему, например до каменноостровского цикла. Слог «Песен западных славян» освоен, помимо того же Белого, в замечательной, хотя очень вторичной поэме Георгия Шенгели «Повар базилевса», писанной в 1930-е годы. Но наиболее удачно они освоены двумя великими религиозными поэтами. Первый – это Сергей Аверинцев с его прекрасными духовными стихами, второй – Ольга Седакова, которая перенесла этот слог на русскую почву.

Некоторые примеры можно найти у Михаила Кузмина. Но Кузмин, будучи еще и композитором, музыкантом, овладевает более сложными ритмическими структурами: «Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было…», «А я любила, потому что полюбила» – и в них есть пушкинская свобода, есть пушкинская тематика и есть пушкинская фрагментарность.

В русской литературе есть и две попытки, обе гениальные, повторить пушкинский опыт в «Песнях западных славян», создав фольклор несуществующего народа, фольклор идеальных русских. Первый такой опыт – это тот же Михаил Кузмин, чьи «Александрийские песни», как показала Лада Панова, заимствуют очень немногие настоящие мотивы Александрии. Второй опыт – это Давид Самойлов, который великолепно написал свои «Балканские песни», где у него фигурирует Банья Лука, город, который упоминается и у Пушкина: «Если в город Банья Лука / ты приедешь как-нибудь, / остановишься у бука / сапоги переобуть…»