Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Я думаю, что из того довольно беглого очерка, который мы сейчас предприняли, ясно по крайней мере одно. Презирать очень легко, ничего хорошего из этого не выходит. Жить по сердцу и долгу очень трудно. Но это единственный способ если не прожить хорошую жизнь, то по крайней мере попасть в главные героини очень хорошего романа.

О «Медном всаднике», об этих 464 строчках, написаны и переписаны тома. Но есть некоторые аспекты темы, которые выползли (или выпрыгнули) на передний план именно сегодня.

Ни Мережковскому, который написал, на мой взгляд, лучшую работу о «Медном всаднике», ни Брюсову, который проделал огромную текстологическую работу, ни всем их замечательным советским потомкам, начиная с Цявловских и кончая современным пушкиноведением, многие вещи просто не могли прийти в голову, потому что они были не так очевидны. На наших глазах «Медный всадник» сбывается в очередной раз, и это самое интересное.

Есть две основные тенденции, которые описывают разные подходы к «Медному всаднику». Первый подход, идущий вслед за Белинским, как почти все советские литературоведческие ходы, достаточно наивный и примитивный. Он заставлял учителя средней школы ставить перед школьником идиотские вопросы: «Кто прав – Евгений или Петр?», «Можно было строить Петербург в таком опасном для наводнения месте, если от этого страдает бедный Евгений?»

Конечно, Пушкин не то что 464 строки не стал бы писать об этом, он бы пера не очинил ради этой темы. Для него Петербург (в чрезвычайно массивном, четверть поэмы занимающем вступлении) является оплотом и средоточием всех его личных ценностей. А к Петру у Пушкина отношение амбивалентное. Все мы помним его слова из «Истории Петра», что Петр иногда ведет себя как великий государственник, а иногда – как взбесившийся помещик. И мы понимаем эту амбивалентность, поскольку один из предков Пушкина по отцовской стороне, Федор, был повешен во время стрелецкого бунта. А другой, Ибрагим Ганнибал, был любимый раб, как сказано иногда, а иногда – любимый наперсник. И Пушкин разрывается между этими двумя тенденциями, между этими двумя чувствами. Тем не менее вопрос о правоте Петра перед ним не стоит в принципе.

Вторая тенденция занятна чисто со стороны формального метода, который всегда отличается отсутствием каких-либо эмоций и презрением к социологии. Здесь у нас есть блистательная работа Романа Якобсона о теме ожившей статуи в мире Пушкина, где тесно увязываются проблемы «Медного всадника» с «медной бабой» – статуей Екатерины Великой, бабушкой царствующего императора.

В самом деле, до 1829 года слово «статуя» у Пушкина практически не появляется, он никак не связан с мифологией или, как сейчас ее называют, мифокодом статуи. И вдруг три текста, которые объединены этой проблемой: «Медный всадник», «Каменный гость» и «Сказка о Золотом петушке». Все они написаны в Болдине, Болдино завязано на две главные пушкинские темы последнего десятилетия: народного бунта (он заезжает туда в 1833 году после сбора информации о пугачевском бунте в Оренбурге) и брака (он заезжает туда в 1835-м). Собственно, все 1830-е годы он мучился попыткой продать «бабушку», которая каким-то иллюзорным образом должна была пойти на приданое.

То, что все три текста о статуе привязаны к точке, где Пушкин испытывает наибольшую творческую концентрацию, к любимому рабочему месту (в письме к Плетнёву: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать»), – это тоже довольно принципиальный момент. Это момент максимальной творческой свободы.

Концепция ожившей статуи имеет самые разные коннотации. Многие предполагают, что пушкинская ожившая статуя (или «Каменный гость», или император, которого удалось раздразнить) – это государство, которое наконец-то обратило свой взгляд на смутьяна. То, что статуя – некий символ государства, не нуждается в сложной аргументации. Но проблема в том, что эта «медная бабушка» для Пушкина – гораздо более приземленный и прозаический символ, и я не думаю, что она имела какое-то отношение к замыслу поэмы о «Медном дедушке».

«Медная бабушка» – та русская государственность, которую мы все хорошо знаем, которая величественна, которая очень хороша, и даже Мартос пишет о ней: «Имеет это создание выдающиеся достоинства», – но как-то ее надо сбыть с рук. Это какой-то капитал, который ни во что не переводится. И в результате это огромное количество меди Пушкин пытается продать сначала за 30 тысяч, потом за 25 тысяч, а безумный дед Натальи Николаевны, по-французски вежливый, невероятно смешной сумасшедший, все доказывает, что нельзя ее переплавлять, что это символ дома Гончаровых. В конце концов ее после смерти Пушкина пытаются переплавить, потом екатеринославские купцы ее покупают, ставят на Соборной площади, а в 1942 году ее вывозят немцы. Существует версия, что она в виде снарядов долбила от имени одной своей родины зе́мли другой своей родины. В общем, это прозаическое время в жизни и творчестве Пушкина, и я не думаю, что оно каким-то образом на «Медного всадника» повлияло.