Андрей Зорин - Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения

28 августа 1798 года Софья Андреевна записала в дневнике, что Лев Николаевич «был очень доволен своей работой».

«Знаешь, – сказал он мне, когда я к нему вошла, – ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, т. е. решил, и так хорошо!» – Я ему сказала: «Разумеется, не женится. Я тебе давно это говорила; если б он женился, это была бы фальшь » (СТ-Дн., I, 405).

Она тоже была довольна. Идея Толстого, что мужчина должен смотреть на первую женщину, с которой вступил в плотские отношения, как на жену, означала, что у нее не больше прав на мужа, чем у Аксиньи Базыкиной, горничной Гаши и многих других женщин, включая неизвестную казанскую проститутку, у постели которой он рыдал подростком. Ей казалось, что, отказавшись от замысла соединить героев в конце романа, Толстой хотя бы отчасти дезавуировал эти свои ригористические взгляды.

Толстой, однако, не заставил Нехлюдова изменить свои намерения. Решение о разрыве приняла Катюша, которая предпочла выйти замуж за полюбившего ее революционера. Она продолжала любить князя, но пожертвовала своей любовью, так как не верила, что он может быть с ней счастлив. В конце романа Нехлюдов читает Евангелие и понимает, что суть учения Христа состоит в тех же пяти заповедях, о которых Толстой писал в трактате «В чем моя вера?». В последнем абзаце автор обещает герою «совсем новую жизнь» (ПСС, XXXII, 445).

Этот финал, как и вся история раскаявшегося интеллектуала и добросердечной проститутки, спасающих друг друга взаимной любовью, был хорошо знаком русским читателям. В «Анне Карениной» Толстой взялся переписать «Мадам Бовари», в «Воскресении» – предложил свою версию «Преступления и наказания». Несмотря на свое восхищение Достоевским как человеком и мыслителем, Толстой скептически относился к его повествовательным приемам, монотонному языку и искусственным сюжетам. Он с удивлением заметил, что Достоевский, который часто влюблялся, никогда не мог убедительно описать любовь. Он также согласился со Страховым, который однажды сказал, что характер Сони неправдоподобен и поверить в него нельзя.

18 декабря 1899 года Толстой в своей характерной манере записал в дневнике: «Кончил «Воскресен[ие]». Нехорошо. Не поправлено. Поспешно. Но отвалилось и не интересует более» (ПСС, LIII, 232). На самом же деле судьба Нехлюдова продолжала его интересовать. На следующий год он выражал желание продолжить роман. В 1904 году ему снова «захотелось написать 2-ю часть Нехлюдова. Его работа, усталость, просыпающееся барство, соблазн женский, падение, ошибка, и все на фоне робинзоновс[кой] общины» (ПСС, LV, 66). Обычно Толстой нуждался в «подмостках», но, закончив работу, торопился внутренне расстаться с ней и освободить себя. На этот раз роман не отпускал его. Ему казалось, что он не договорил чего-то важного.

Чехов назвал «Воскресение» «замечательным художественным произведением», но высказал мнение, что у книги «нет конца», «а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия, – это уж очень по-богословски». Его восхитили «князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители» и весь фон для отношений героев, но сами эти отношения он счел «самым неинтересным». Бóльшая часть критиков ХХ века в целом согласились с этой оценкой за исключением завязки романа Нехлюдова и Катюши и особенно сцены соблазнения – ее эротический накал вызвал настолько сильные чувства у Софьи Андреевны, что она сочла это неподходящим чтением для своих взрослых и замужних дочерей.

В том же письме, в котором он говорил о «Воскресении», Чехов написал и о своем отношении к автору:

Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться [63].