Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

В гл. 20 той же части: «не считать за финту нимфетки веселое равнодушие к исходу игры» (с. 213). Советскому читателю было известно слово «финт» в мужском роде: «1. Хитрая уловка (прост.); 2. В спорте: обманное движение, ложный выпад» (Словарь Ожегова), но едва ли он знал его в женском роде: «финта́», от итальянского «finta» – притворство, выдумка.

Еще менее доступно ему было значение слова «геркуланита» (в гл. 35 той же части: «избегайте употреблять геркуланиту с ромом»), которого не найти ни в одном словаре и которое, как указывает Альфред Аппель, означает «очень мощную разновидность южноамериканского героина» (р. 449).

В гл. 17 той же части: «<���…> прислал мне, с одним из своих катамитиков, медный ларец: по всей крышке его шел сложный восточный узор, и он весьма надежно запирался на ключ. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы узнать в нем дешевую шкатулку для денег, зовущуюся почему-то „луизетта“, которую мимоходом покупаешь где-нибудь в Малаге или Алжире <���…>» (с. 196). Если со словом «катамит» русский читатель, покопавшись в латинском словаре и вспомнив «Тень Филлиды» М. Кузмина, мог бы совладать, то «луизетта» осталась бы дразняще-неясной. Что это за медная шкатулка с названием, тип которой можно определить «с одного взгляда»? В примечаниях к английскому тексту романа Альфред Аппель пишет, что это слово – неологизм Набокова, произведенный от louis d’or (р. 411). А. Долинин, развивая это соображение в своих комментариях к роману, сообщает, что «луизетта» – это «контаминация „луидора“ с „береттой“ (маркой пистолета)» [1221]. Однако, оставив франко-итальянские догадки и обратившись к словарям, можно установить, что этот термин имеет вполне определенное происхождение – от названия нового типа гильотины, изобретенной хирургом Антуаном Луи в 1792 году (и прозванной по его имени «Louisette»), – так некоторое время называли саму машину для обезглавливания [1222]. Следовательно, название медной шкатулки оказывается, по-видимому, не более чем исторической аллюзией и должно было напомнить Гумберту о неотвратимости наказания за его тяжкое преступление. Не понявший этого любитель маленьких девочек тем не менее невольно активирует зловещее значение «луизетты», поскольку использует ларец для хранения пистолета (кольта) – орудия своей казни.

Затруднение у русского читателя могли вызвать и другие многочисленные исторические аллюзии, не получившие разъяснения в русской версии романа. Так, в гл. 29, Ч. I Гумберт, усыпив нимфетку, стоит в номере гостиницы у края постели со спящей Лолитой и готовится совершить свое злодеяние: «Минуты две я стоял, напряженный, у края, как тот парижский портной, в начале века, который сшив себе парашют, стоял, готовясь прыгнуть с Эйфелевой башни» (с. 114). Комментарии к роману это место не поясняют, а между тем оно не только очерчивает широкий исторический фон «Лолиты» и показывает набоковский метод оперирования точными фактами, не только глубже раскрывает образ Г. Г., но и дает ответ на следующее его замечание в 29-й же главе второй части (едва ли случайная симметрия): «французские фразы, крупные костяшки дорсетского крестьянина, приплюснутые пальцы австрийского портного – вот вам Гумберт Гумберт» (с. 254). Под «парижским портным» в первой части романа и «австрийским портным» во второй – подразумевается одно реальное лицо. В конце книги, вновь встретившись с Лолитой, теперь беременной и замужней, Г. Г. смутно вспоминает того самого несчастливого портного, с которым он себя ассоциировал в самом начале их долгого путешествия по Америке. Речь идет о действительном событии. Прыгал с башни и насмерть разбился австриец Франц Райхельт, переехавший в Париж из Вены в 1898 году, портной, сшивший плащ-парашют. Его трагический прыжок был запечатлен в документальной ленте 1912 года (British Pathé), в которой показано, как он действительно долго, около минуты, медлит, стоя на перилах ограждения, перед тем как сделать шаг.

Список редких, устаревших или труднонаходимых слов, терминов и имен можно продолжить, но и приведенных примеров довольно для того, чтобы сделать вывод, что Набоков хотя и наполнил свой перевод советской лексикой, вовсе не стремился превратить роман в «легкое чтение» и точно также, как английского, заставлял хорошего русского читателя трудиться и добывать верные значения. В рукописи перевода можно найти места, изначально изложенные еще более замысловато, чем в опубликованном тексте.

Так, в гл. 8, Ч. I в оригинале имеется сложное место: «Although I told myself I was looking merely for a soothing presence, a glorified pot-au-feu , an animated merkin, what really attracted me to Valeria was the imitation she gave of a little girl» (р. 25). Дословный перевод: «Хоть я говорил себе, что я ищу только успокоительного присутствия, превознесенного pot-au-feu, оживленного искусственного влагалища [лобковой накладки], то, что на самом деле прельщало меня в Валерии – это ее имитация маленькой девочки».