Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

У Чацкого, конечно:

В этом превращении «ы» в «о» вся история нашей поэзии за целый век.

Кроме общих мест, у Леонида Чацкого немало и безграмотных оборотов. Вот несколько: «я не в силах удержаться поцеловать твой нежный алый рот» [807]. «Меня жжет пронзительная ревность по (!) твоем невидимом царе» [808]. «Сердце бьется как в (!) наковальне» [809]– и так далее. Уже к области курьезов относятся такие случаи, как:

Или:

О звуковой стороне творчества Чацкого нужно сказать следующее. Из сорока стихотворений в сборнике, шесть написаны хореем, восемь – ямбом. Из них недурны: «Ветер – кудри, ветер – очи…», «Ожидание», «Как черные волы по влажной пашне» [813]и «Старость» и «Япония». Но слух у поэта очень неверен. Слово «октябрьский» превращается у него в пэон II [814], а главное, он совершенно не чувствует, что слова «моим», «твоим, «твоем», «когда», «мое», «меня», «моя», «его» – хотя и произносятся быстрее существительных и глаголов, что и объясняет их положенье в трехсложных размерах, где изредка еще допустимы такие соединенья, как: мое сердце, ее сердце (– —́), однако ни в коем случае не могут терять естественного своего ударения в хореических и ямбических строках (и вообще, исключением из этого правила являются такие союзы, как: перед, между, как бы и др. Благодаря своей звуковой легковесности, они могут входить в неударяемую часть пэона). Между тем у Чацкого встречаются такие строки:

Или: «И сердце дрогнет, когда (!) дробный стук…» [816]и т. д.

Вышеизложенное явленье наблюдается в русских частушках, где не только местоименья, но и глаголы носят ритмическое ударенье. Напр.<���имер>:

Но в стихах русского поэта это смертный грех.

Остальные стихи в сборнике написаны размером винегретным. По-моему, звучат они очень жестко и подчас переходят просто в прозу. Попадаются и такие какофонии:

Чацкий предпочитает ассонансы правильным рифмам. У него попадаются некоторые очень приятные: Cologne – огонь, Мурильо – крылья, англы – фаланги [819]. Другие, как, напр.<���имер>, Сомерсета – ветра, ворота – когорта, медь – смерть, вперед – когорт [820], звучат косноязычно, гугниво, словно поэт не произносит буквы «р». Наконец, рядом с банальными рифмами «кровь – любовь», «случайно – необычайно» встречаются и банальные ассонансы, вроде «ветер – вечер», «улицах – сутулится», «грусть – Русь» [821]. И вообще, я бы советовал Леониду Чацкому совершенно отбросить ассонансы мужские: «рука – зеркал» (в правильном четырехстопном хорее с чередующимися рифмами!), «птиц – любить», «снов – любовь» [822]. Такие созвучия вызывают только недоуменье. Неудачны и многие женские и дактилические [ассонансы], как-то: «призывнее – линии», «несчастье – смеяться», «чудесная – вёснами», «воздух – роза» [823].

Вывод из вышесказанного ясен: Леонид Чацкий не чувствует и не любит своего языка. И тем свободнее размер, в который он заключает свою мысль, чем мысль эта делается расплывчатее, а самый стих – прозаичнее. В большинстве стихотворений книги строфы резко распадаются на две части, что намекает на известную слабость: есть женская рифма и есть мужская, а в следующих двух строках смысл резко меняется сообразно с подобранными созвучьями. И знаменательно, что поэт пишет гораздо лучше, гораздо образнее, когда употребляет строгий размер. Но мне сдается, что теория, техника стихосложения ему известна только по интуиции, меж тем, повторяю, слух у него неверен, русской речи он не чувствует. И вообще, только два раза именует он свою родину: раз очень ярко (в стих.<���отворении> «Герцогиня» [824]) и другой раз так:

«Красиво» – самое некрасивое слово в русском языке, а говорить о своей родине, что она «красиво называлась Русью», – почти кощунственно.

И мне кажется, что в этой отчужденности от родины, в этом тяготении к чему-то иноземному, но совершенно неусвоенному, в этом беспомощном маяченьи между ложной утонченностью и банальностью общих мест и таится причина зла. Нужно надеяться, что в следующем сборнике Леонид Чацкий будет проще и строже – ибо он несомненно поэт, но поэт, пошедший по неверному пути.