Ноам Хомский - О природе и языке

А теперь обратимся к языку. Представляется фактом, что язык биологически изолирован. Давайте еще раз взглянем на Хаузера, книга которого представляет собой поистине энциклопедическое исследование эволюции коммуникации, сравнительное исследование коммуникации, на самом деле. Язык в его таксономию даже не укладывается. Человеческий язык — это самая захватывающая тема, поэтому с языка книга Хаузера начинается, языком заканчивается, а в середине содержатся сравнительные штудии по коммуникации.

Но в ней таксономия возможных систем, и язык к ней не относится. К возможным системам относятся выкрики человекообразных обезьян, пение птиц и пр. Есть системы, связанные с выживанием, спариванием и воспроизводством, а есть такие, которые задействованы в опознании вызывающего и т.д. И, в общем-то, это все. А язык никуда не вписывается. Язык можно использовать для называния себя, для воспроизводства, для предупреждения о хищниках. Но нельзя всерьез исследовать язык в таких терминах. Языку в этой таксономии попросту не находится места. В действительности, Хаузер об этом вроде бы упоминает, но не разъясняя последствий того, что он говорит. Он говорит, что все в его книге «не имеет никакого отношения к формальному исследованию языка»; ну, «никакого отношения» — это, может быть, и чересчур сильно, но такова его формулировка. Однако, что значит формальное исследование языка? Ответ: по существу все что угодно относительно языка. Он, вероятно, имеет в виду правила в какой-то форме записи, но это не то: к «формальному исследованию языка» относятся все работы, стремящиеся установить природу языка, так же как «формальное изучение танца пчелы» включает в себя практически всю литературу по этой теме. Стало быть, все, будь то синтаксис, семантика, фонология, прагматика или как хотите называйте, — это формальное исследование языка. Если все в книге «не имеет никакого отношения к формальному исследованию языка», то это просто иначе сформулированная констатация того факта, что языку нет места в таксономии. И судя по всему, так и есть. Безусловно, Хаузер старается приложить серьезные усилия, чтобы показать, что языку есть место, но, когда присмотришься, оказывается, что язык никак не укладывается, имеем ли мы в виду его свойства или его всевозможные «функции». Когда Хаузер добирается до последней главы книги, названной «Перспективные направления» (Future Directions), он размышляет о том, как когда-нибудь мы сможем что-нибудь сказать об эволюции этих систем, поскольку сейчас мы, в сущности, ничего сказать не можем. О языке он говорит, по сути, вот что: «Послушайте, есть две проблемы; ясно, что вы должны запомнить много слов и еще вам требуется порождающая система, которая давала бы вам бесконечное множество выражений, так что нужно, чтобы что-то могло решить эти проблемы». Ну и как это сделать? Бесконечное множество выражений он просто бросает; он упоминает об этой проблеме без всяких спекуляций, что вполне осмысленно, поскольку никаких серьезных спекуляций нет. Что насчет взрывного роста множества слов? Хаузер замечает, что и по этому поводу можно сказать очень немногое. Это не выкрики животных. Усвоение слов, указывает он, должно включать в себя способность к подражанию, и человек имеет врожденную способность к подражанию. Конечно же, как он признаёт, и много чего еще. Тогда что насчет способности к подражанию? Ну, это тоже оказывается полной тайной. Если верить Хаузеру, ни в какой подходящей форме нигде в органическом мире она не встречается, и как так получилось, узнать невозможно — к такому выводу он (фактически) приходит. То есть это полный тупик. Сказать, в сущности, нечего, языка вообще нет на карте. Вот основной вывод, который следует из его всеохватывающего сравнительного обзора коммуникации. Это не означает, что язык не является результатом биологической эволюции, конечно же, все мы исходим из того, что он является следствием биологической эволюции. Но каким следствием? Вот тут надо посмотреть на ту малую толику, что нам известна. Мы можем насочинять массу всяческих историй. Это нетрудно: например, взять язык, как он есть, разбить его на пятьдесят различных частей (слог, слово, складывание этого всего воедино, фразы и т. д.) и сказать: «У меня есть история: одна мутация дала слоги, другая мутация дала слова, еще одна дала фразы... еще от одной (чудесным образом) пошло рекурсивное свойство (собственно, все мутации остаются чудесами)». Ну может и так, а может и как-то совсем по-другому; эти истории вольно сочинять как угодно и, что интересно, они по большей части вообще не зависят от того, каков язык. Если окажется, что в языке есть параметр вершины, точно такая же история; если нет параметра вершины, все равно та же история. История, которую вы выберете, в общем-то, не зависит от фактов. И так будет обстоять дело до тех пор, пока вы не будете что-то знать наверняка. И про глаз можно придумывать истории, и про крылья и т. п. Произошло то, что произошло, необязательно было так, как в выбранной вами истории. И если смотреть на удивительное приспособление какой-нибудь системы к ее окружающей среде, когда мы находим, что это именно так, — это лишь постановка задачи, а не ответ, вопреки распространенному недоразумению.