Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

В литературу входят писатели, которые на уровне этой свободы, полусвободы, недосвободы выглядят даже революционно. Скажем, Владимир Тендряков – писатель с невероятным талантом, с невероятной художественной силой, который всю свою жизнь писал полусвободные вещи и потому реализовался на четверть, если не меньше. Перечитаем «Ночь после выпуска», или «Расплату», или «Шестьдесят свечей», и мы увидим мощного мастера. Но он совершенно заслонен шестидесятниками, потому что для всех остался официальным советским автором, и это был его личный выбор.

Таких полусвободных текстов, задышливых, неполноценных, недоношенных, в эти годы в русской литературе пруд пруди. Настоящего за это время один «Доктор Живаго», хотя и этот роман не свободен от массы чисто пастернаковских, вполне понятных внутренних компромиссов. Но главного компромисса в нем нет, главная правда сказана, главное насилие над собой упразднено, поэтому роман получился гениальным.

Вся литература 1950-х годов – это литература, из которой народ исчез окончательно, – потому что народ-то хочет какой-никакой правды, а его пичкают интеллигентскими утешениями: «Подожди, подожди немного: не будем мешать нашей оттепели, и дальше будет лучше!» В результате крупнейшим советским поэтом считается Леонид Мартынов – человек, который умеет замечательно, на разные лады, в очень авангардной форме повторять абсолютно невозможные трюизмы. Только в 1956 году выходит книжка Бориса Слуцкого «Память», и начинается новая фронтовая поэзия. Начинается какая-то правда.

На этом же фоне совершенно не выделяется самая неудачная вещь Твардовского – поэма «За далью – даль» (1950–1960), по образцу «Теркина» написанная, – вроде бы без сюжета, как чередование лирических дневниковых глав. Гениальный художественный инстинкт Твардовского подсказывает ему обратиться туда, где, как ему кажется, будет какая-то артельность, какой-то общий труд, какое-то единение народа, пусть и в мирное время. И он едет на строительство Братской ГЭС, на перекрытие Ангары, когда был затоплен Падунский порог, с которым прощается в стихотворении «Разговор с Падуном»:

И тут происходит в его лирике тот самый главный перелом, который кажется мне до сих пор толком не освещенным. Там, в Братске, возникает странный лейтмотив, скрытая тема поздней лирики Твардовского – тема воды. Вода вдруг превращается в страшный, пока еще живой («Неслась, красуясь мощью дикой, / Шипучей пеной на груди…»), но уже укрощаемый символ народной стихии:

Вода, которая так рвет преграды, так пенится, сопротивляясь, так притягивает взгляд, когда Твардовский смотрит на затопление Падуна, – эта вода покрывается спокойным, безразличным, чуждым Братским морем. И поэт пытается доказать, что этот народ, бывший неукротимым, эта вода, с которой все-таки справляется плотина, – непобедима, она рано или поздно все пробьет. Отсюда замечательное стихотворение 1965 года «Как глубоко ни вбиты сваи…» – о плотине, которое тогда прошло, слава богу, практически незамеченным, иначе на Твардовского, наверное, никто не смотрел бы как на флагмана советской поэзии:

Сам себя Твардовский ассоциирует с порогом Падун, с тем самым грозно ревущим стариком, которого Братская ГЭС лишила всякой силы, победила и заперла. Сам себя он воспринимает как обломок, осколок этого народа, как последнюю несчастную сосну, запертую в городском парке:

Может быть, потому в качестве лидера интеллигенции, в качестве вожака интеллигентного журнала «Новый мир» Твардовский ощущал себя не очень органично. И не случайно, прочитав повесть «Всё течет» Василия Гроссмана, где есть довольно скорбные слова о коллективизации, он Трифонову сказал презрительно: «Не он бы писал, не я бы читал». Может быть, поэтому у него не было чувства своей последней и окончательной правоты.