Дэвид Беллос - Что за рыбка в вашем ухе? [Удивительные приключения перевода]

Однако Иероним мог вкладывать в слово mysterium иной смысл. Возможно, он хотел объяснить свой подход к трудности, с которой в какой-то момент сталкивается любой переводчик: что делать с выражениями, которые не понимаешь? Это серьезная проблема для всех переводчиков, потому что любое высказывание — как устное, так и письменное — всегда включает в себя что-то неясное, неполное или недоговоренное.

В обычной жизни — в качестве собеседника, слушателя или читателя — мы справляемся с этой трудностью по-разному. Можно счесть непонятное место ошибкой передачи — оговоркой или опечаткой. Мы без труда заменим его вариантом, который покажется нам правильным. При устном общении мы это делаем автоматически, даже не замечая, как корректируем услышанное. При чтении мы угадываем подходящее значение с помощью контекста. Если контекста недостаточно — просто пропускаем непонятное. Читая, мы постоянно делаем такие пропуски! Никто не знает значения всех французских слов в «Отверженных» ( Les Misérables ), но это не мешает нам наслаждаться романом Гюго. А вот у переводчика нет права пропускать непонятное. И это серьезное ограничение. В большинстве случаев языкового взаимодействия оно едва ли возникает — это одна из немногих вещей, вызывающих проблему лишь при переводе.

Иероним работал с множеством источников, но Ветхий Завет он переводил в основном с греческой Септуагинты, которая за несколько столетий до того была переведена с ныне утерянных источников на иврите. Согласно легенде, тот перевод был заказан примерно в 236 году до н. э. Птолемеем II, грекоязычным правителем Египта, для его новой библиотеки в Александрии. Он послал своих людей в Иудею за учеными евреями, понимавшими исходный текст, усадил этих ученых за перевод на острове Фарос и поил-кормил их, пока они работали. В этом фундаментальном переводческом проекте приняли участие не то семьдесят, не то семьдесят два человека, потому-то созданный ими текст и назвали Септуагинтой — запись (не перевод) греческого слова, означающего семьдесят.

Эти семьдесят переводчиков писали не на языке Гомера или Софокла, а на койне — широко распространенном разговорном языке эллинов, проживавших на Ближнем Востоке. Писали они на нем довольно своеобразно — возможно, потому, что койне был для них языком межнационального общения, не совсем родным. Поэтому вовсе не удивительно, что семьсот лет спустя некоторые их слова, выражения и предложения ставили святого Иеронима в тупик. Характерным примером трудностей с греческим, которые у них возникали, были слова для обозначения еврейских религиозных таинств. Например, древнееврейское слово םיבורכ они передавали словом χερουβίμ, которое являет собой не перевод, а просто запись того же слова в другом алфавите. Иероним последовал их примеру: он записал примерно те же звуки, но уже латиницей. У него получился cherubim. Переводчики Библии на английский поступили так же, использовав при переводе этого понятия, вызывавшего трудности у всех переводчиков начиная с III века до н. э., древнееврейское слово мужского рода в форме множественного числа. К тому же перенос букв через три алфавита и четыре языка исказил звучание слова почти до неузнаваемости: от херувим к керубим.

Такой способ передачи непереводимого — не перевод, но простая имитация звучания (звуковой перевод, омофонический перевод: см. с. 45) — можно считать исходным, основным значением термина буквальный перевод. При таком переводе слово иностранного языка представляется с помощью замены его букв соответствующими буквами из алфавита целевого языка. Но в наше время это называется не буквальным переводом, а транслитерацией. И возможно, что Иероним в знаменитом отрывке из письма к Паммахию не это имел в виду.

Но что же тогда подразумевал Иероним под словом mysterium ? Вот другой перевод загадочного отрывка, соответствующий канону Кентерберийского собора:

Потому что я не только признаю, но и добровольно заявляю, что при переводе с греческого (за исключением перевода Священного Писания, где даже порядок слов — таинство) я передаю мысль мыслью, а не слово словом.

Или, говоря проще, «я перевожу слово словом, только если оригинал — даже его порядок слов — совершенно непостижим для меня». Конечно, именно так переводчики всегда и делали. По большей части они передают смысл; когда же смысл туманен, лучшее, что они могут сделать — потому что в отличие от простых читателей им не дозволено делать пропуски, — это передать каждое слово оригинала. Этим может объясняться стиль перевода отрывка, приведенного на с. 64–65. Возможно, переводчик Деррида вовсе не стремился звучать по-иностранному, а просто был сбит с толку.