Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

– Я сегодня три раза возвращался к себе перед тем, как выйти, – объяснял он мне. – Первый раз споткнулся о порог кухни, второй раз кошка на дворе шмыгнула мне наперерез, а в третий я, спускаясь по лестнице, подумал, что, если я не вернусь сейчас же обратно, со мной случится неприятность. Большая неприятность. Вот оттого и опоздал. Уж вы извините.

Были у него всяческие удачные и неудачные места для встреч и расставаний. Плохо было встретиться около бывшего Бассейного рынка, над которым высоко в небе поднимался железный болт с развевающейся на его конце, громыхающей на ветру железной цепью.

– Как виселица, – говорил Гумилев. – Будто на ней все мои несбывшиеся надежды болтаются. И я сам с ними.

Зато встреча в Доме литераторов или по дороге в него неизменно считалась удачной. После нее полагалось ждать что-нибудь очень приятное…

Но был и другой Кузмин. Кузмин стихов, песенок и прелестного “Картонного домика”.

Еще до революции вся Россия распевала: “Дитя, не тянися весною за розой”. Но мало кто знал, что и музыка, и слова – Кузмина. На нотах “Дитя” красовался портрет певца-исполнителя. Ему и приписывали этот романс.

В Петербурге, в литературно-светских салонах, от песенок Кузмина были “без ума”. И не только в светских салонах. Самые серьезные критики и ценители, как профессор Брауде и Метнер, превозносили их. Сам Кузмин, понимая свои недостатки и достоинства, говорил:

– У меня не музыка, а музычка, но в ней есть яд.

Я не присутствовала при том, как Кузмин “сводил с ума” своим пением весь светско-литературный Петербург, ни в салонах, ни в “Бродячей собаке”. Я – и это одно из моих больших сожалений – никогда не была в “Бродячей собаке”. Но судя по рассказам Георгия Иванова и Гумилева, это происходило хотя и пышнее, но почти так же, как и в гостиной Диска или в одном из гостеприимных домов “недорезанных буржуев”.

– Спойте, Михаил Алексеевич! Пожалуйста! Просим! Просим!

Кузмина усадить за рояль нелегко. Он капризно отказывается:

– Нет, в другой раз… Я не в голосе… Не могу. У меня от пения зубы болят.

Но какой-нибудь ревностный поклонник уже берет его под руку и ведет к роялю. И Кузмин, не без удовольствия, уступает насилию. И вот Кузмин за роялем. По гостиной проносится восторженный вздох. Кузмин наклоняет голову к клавишам и весь как-то съеживается, на глазах стареет, становится старичком. Нет, даже не старичком, а старушкой. Вернее, старичком, похожим на старушку. Он жеманно, по-старушечьи касается клавишей маленькими коричневыми, высохшими ручками.

Кузмин поет. Голоса у него нет. Он пришепетывает и, как рыба, округлив рот, глотает воздух:

Я слушаю и чувствую, как мало-помалу в мои уши, в мое сознание, в мою кровь проникает яд его “музычки”. Обольстительный, томный и страшный яд, идущий не только от этой “музычки”, но и от его лукавых, широко открытых глаз, от его томной улыбки и жеманно взлетающих пальцев. Яд неверия и отрицания. Яд грации, легкости и легкомыслия. Сладкий, обольщающий, пьянящий яд.

Кузмин прищуривает глаза. Лицо его принимает чуть-чуть хищное выражение. Сознает ли он власть над душами своих слушателей?.. Рядом со мною на диване хорошенькая студистка в волнении кусает губы, и я вижу, насколько ей кружит голову этот пьянящий яд. Кузмин неожиданно обрывает на высоком нежном “ля”, захлопывает крышку рояля и жеманно оглядывается.

– Не слишком наскучил вам? Не заснули еще? Что? Что?

В ответ негодующие протесты и возгласы:

– Еще, Михаил Алексеевич, еще! Спойте “Дитя, не тянися”. Спойте! Умоляю… Умоляем!..

И Кузмин уступает. “Дитя, не тянися весною за розой” – его коронный номер. Он исполняет его с несвойственным ему пафосом. В особенности строфу:

Кузмин произносит “Глуа де Дижон” торжественно, округло и гулко. “Глуа” звучит как удар колокола. Он заливчато закатывается на “поцелуи”. Четыре слога “па-ца-лу-и” вылетают из его рта с все возрастающей, взрывчатой силой. И, как четыре выстрела, укладывают слушателей наповал. Дальше спуск, скат до последнего всхлипывающего патетического полушепота: “Помни, что летом фиалок уж нет”.