Григорий Дашевский - Избранные статьи

сентябрь 2008

Шестая книжка стихов Всеволода Емелина, автора, популярного в интернете и постоянно жалующегося на непризнанность среди критиков, называется «Челобитные» – и это очень точное название. Его стихи – это рассказы об обиде.

Емелин пишет о себе: «Нынче у критиков талант яркий ценится, / А я прохожу у них, полный мудак, / Не то по ведомству доктора Геббельса, / Не то по ведомству программы „Аншлаг“». Обе прописки (собственно, адрес у них общий – телевидение) точны лишь частично. Действительно, «доктор Геббельс», то есть официальная пропаганда, эксплуатирует то самое чувство обиды, которое дает тон и тему стихам Емелина, но обидчиками называет исключительно заграницу – США, НАТО, Грузию, Эстонию, а внутри страны – только «пятую колонну» той же заграницы, то есть либеральную интеллигенцию. А Емелин говорит, что русского человека обижают везде: и внутри страны – инородцы, и та же самая власть в лице ментов, и в литературе – критики, кураторы и современные поэты, и в личной жизни – нелюбящие и изменяющие женщины. Собственно, русский человек и определяется у него не по паспорту и не по крови, а как «тот, кто терпит обиды». Именно соединение разных обид в одну составляет самую сильную и смешную сторону стихов Емелина, как в «Песне ветерана защиты Белого дома 1991 года»: этого ветерана обманули не «развалившие страну демократы» или «укравшие победу народа олигархи», как в стандартной жалобе, а жена: «Пока я там жизнью своей рисковал / Боролся за правое дело / Супругу мою обнимал-целовал / Ее замначальник отдела».

Но если обида Емелина гораздо шире, чем у «доктора Геббельса», то его смех – гораздо уже, чем в «Аншлаге». Вызыватели утробного смеха шутят на темы традиционных, биологических в сущности, делений человечества – на мужчин-женщин, здоровых-больных, красавцев-уродов, умных-глупых, молодых-старых, удачливых-неудачливых, своих-чужих – и издеваются и над теми, кто в этих парах занимает второе место, и над теми, кто пытается нарушить четкость этих границ: над молодящимися старухами, женственными мужчинами и т. д. А Емелину интересны эти деления не сами по себе, а лишь те из них, с которыми борется так называемая политкорректность – точнее, тот ее вид, который она получила у нас. В тех странах, где политкорректность возникла, запрет на словесное унижение меньшинств, составляющий ее суть, был частью борьбы за реальные права этих меньшинств. Открыть неграм университеты и называть их не неграми, а афроамериканцами – это были два аспекта одного движения; обеспечить инвалидам доступность городского пространства и называть их, например, не слепыми, а слабовидящими – это тоже были два аспекта одного движения. У нас же политкорректность, то есть «правильность языка», царит исключительно в самом языке, в сущности, в языке очень ограниченной группы людей, почти не влияющей на реальность, – той самой «либеральной интеллигенции». Вся странность нашей ситуации в том, что, бессильная практически, нормы своего языка интеллигенция сумела сделать нормами публичных высказываний. С бесправием гастарбайтеров или инвалидов мало кто борется на деле, но его никто не смеет поддерживать на словах.

Именно о замкнутости, нереальности этого мира «правильного языка» говорит Емелин, когда говорит о всесилии красоты в «городе поэтов»: «Утро серого цвета, / Как тужурка мента. / Москва – город поэтов, / В ней царит красота. / Алкоголик сопьется, / Вор на деле сгорит, / Шизофреник рехнется, / Красота же – царит. / Ее славят народы, / Соловьи и цветы. / Как мне тяжко уроду / Жить среди красоты. / Меж резных минаретов, / Небоскребов под Гжель / Рыщут стаи поэтов, / Огибая бомжей. / В Берендеевом царстве / В стране сказочной Оз / Член отверженной касты, / Неприкаян, как пес. / Вот крадусь я, отпетый / Гомофоб и фашист, / Через город поэтов / Город нац-секс-меньшинств».

Казалось бы, какое отношение эти претензии имеют к современной поэзии – ведь в современных стихах давно не царят никакие соловьи и цветы; эти стихи только и говорят об «отверженных» и «неприкаянных». Но современные поэты слепоту языка полит корректности, языка «красоты» понимают как проблему своего собственного языка, как то, что надо преодолеть изнутри, если эти языки мешают видеть реальность. А Емелин смотрит на эти языки и на говорящую ими поэзию снаружи – поэтому он не видит, что своим благополучным будто бы детям «красота» нанесла не менее глубокие раны и обиды.