Владимир Немцев - Вопросы о России. Свободная монография

Эти живописные картины словно бы прокомментировал Константин Аксаков, публицист-славянофил, поэт, критик, который в 1857 году в газете «Молва» опубликовал саркастичный «Опыт синонимов»: «Было время, когда у нас не было публики <���…>, а был народ . <���…> Публика – явление чисто западное, и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом; выписывает оттуда всякие, и материальные и духовные, наряды, преклоняется перед ними, как перед учителем, занимает у него мысли и чувства, платя за это огромною ценою: временем, связью с народом и самою истиною мысли. Публика является над народом, как будто его привилегированное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа. <���…> Публика подражает и не имеет самостоятельности: всё, что принимает она, чужое, – принимает она наружно, становясь всякий раз сама чужою. Народ не подражает и совершенно самостоятелен; а если что примет чужое, то сделает это своим, усвоит. У публики своё обращается в чужое. У народа чужое обращается в своё. <���…> Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас – почтеннейшая, а народ – православный. Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый» 43 43 Аксаков К. С. Опыт синонимов. Публика – народ // Хрестоматия по истории русской журналистики XIX века. М., 1965. С. 171—172. .

Комментарий этот любопытен прежде всего тем, что «народ», точнее, простонародье, определяется Аксаковым как ведущая часть общества. Но кáк до падения крепостного права, да и долгое время ещё после него, бóльшая часть общества могла лидерствовать, находясь в рабстве, и не только помещичьем, но ещё и монгольском, то есть, главным образом, в рабстве моральном? Впрочем, Лев Толстой позже показал читателю такого крестьянина, Платона Каратаева, который своим безграничным терпением и верой внушал окружающим уверенность и духовную силу, да только появился этот герой в исключительных обстоятельствах великой освободительной войны, а жить окружающим предстояло в привычных рутинных условиях, не помышляя о чём-либо ином. И какие же идеи для общества мог породить Каратаев, если жизнь его никак не менялась, да и он не хотел её менять и хоть немножечко улучшать. Он не гражданин, а вариант « послушника ».

Точно такие, как Каратаев, жили и в XVIII веке, этот типаж ничем не поколебали десятилетия и эпохи. Какие-либо изменения могли происходить лишь в верхушках общества, и сколько же этих изменений было в это бурное, яркое, даже блестящее столетие. Изменения эти касались, впрочем, моды, перечня прочитанных французских и английских книг, привезённых кем-то иностранных вещичек… Так продолжалось вплоть до войны с Наполеоном Бонапартом, которая стала отечественной после Бородинского сражения.

До этого русские офицеры имели обыкновение между боями развеивать скуку на вечеринках у французских офицеров, а также принимать запросто своих французских «визави» у себя… Общение стало почти родственным, и только после Бородина молодые дворяне всерьёз ощутили себя русскими воинами , сражающимися ладно бы только за царя и за честь русского оружия, а в основном ради славы и карьеры, но ведь скорее уж за отечество . Забытое ещё со времён Петра I ощущение… (Между прочим, подобная ситуация нам видится и накануне Великой Отечественной войны: советское высшее руководство морально не было готово в данный момент воевать с Германией; оно успешно развивало многостороннее сотрудничество с этим союзником. А потом спешно стало по команде изымать из архивов героические образы предков, прежде всего, побивавших тевтонов…).

И вот чувство патриотизма, потом гражданственности, стало посещать после войны тех убелённых сединами ветеранов. Они испытывали возвращение былых чувств в период бунта родовитых заговорщиков против императора, когда сочувствовали декабристам, а потом их одолевал стыд за позорную Крымскую кампанию… И пускай их жизнь была в общем неизменной, иные прочие могли бы дерзнуть на гражданские поступки, если б выдалась судьба…

Между тем «эпоха великих реформ» – после 1855 года – требовала деятельности на общественной ниве, а такую деятельность можно было проявить только в литературе и в естественной науке, на поприще которых сказывалось влияние проевропейских настроений.