Владимир Алпатов - Япония - язык и общество

Однако показательно, что идеи полной отмены иероглифики, несколько оживлявшиеся в периоды острых социальных потрясений (первые десятилетия после буржуазной революции 1867–1868 гг., первые послевоенные годы), никогда не имели серьезного значения и воспринимаются на том же уровне, что и призывы к замене японского языка на английский. Хотя противники иероглифики иногда проявляют активность и сейчас: общество «Канамодзикай» в 1982 г. подавало свои предложения правительству и Либерально-демократической партии (К. 1983. № 10. С. 11), однако они поддерживаются незначительным количеством людей. Всерьез обсуждается лишь упорядочение и сокращение, но не отмена иероглифов.

В чем же причины такого положения? Наиболее очевидная из них заключается в престижности иероглифики и ее связи с японской национальной культурой. В течение веков знание иероглифов в Японии было признаком образованности и в значительной степени и признаком высокого социального положения; кана такой престижностью не обладала, недаром женщины, если они были грамотны, обычно знали лишь кану. Большую роль в Японии играли заимствованные из Китая конфуцианские представления с их своеобразным культом письменного. Отмечают, что и сейчас для японского языкового мышления характерно представление о том, что настоящим считается лишь записанное; с этим связывают самые разные явления — от большей разработанности письменной нормы в отличие от устной до особой склонности японцев по сравнению с другими народами к употреблению визитных карточек [Mizutani, 1981, с. 19–21]. Сохраняется и страх перед иероглифами, и уважение к ним, а знания человека и сейчас иногда оцениваются по количеству известных ему иероглифов, хотя в наши дни, когда все в определенной степени владеют иероглификой, их престижность уже не столь высока, как раньше [Ёсимура, 1982, с. 1]. Японская культура не так тесно связана с иероглификой, как китайская; среди классических литературных произведений есть немало написанных с минимальным использованием иероглифики или даже вовсе без нее, среди них такие крупные, как знаменитый роман XI в. «Гэндзи-моногатари». Однако все же большинство памятников, в том числе практически все памятники последних шести-семи веков, — это иероглифические тексты. Весь этот комплекс культурных и психологических факторов способствует сохранению иероглифической письменности. К тому же они тесно связаны и с политическими соображениями: правящие круги Японии, безусловно, заинтересованы в поддержании культурной преемственности, а не в ее разрушении, следовательно, и в сохранении традиционной системы письма.

Однако было бы большим упрощением видеть причины устойчивости иероглифической письменности только в этом. Другой комплекс причин имеет чисто языковой характер. В течение веков японский язык приспосабливался к иероглифической письменности, и в конечном итоге в нем произошли изменения, делающие упразднение иероглифики невозможным без значительного преобразования всего языка, прежде всего его лексической системы.

Мы уже говорили о том, что вместе с иероглифами из китайского языка в японский перешли их так называемые онные чтения. Последние составили базу многочисленного слоя японской лексики — китаизмов, так называемых канго. Лишь меньшинство их составляют непосредственные заимствования из китайского языка, большинство канго являются сложными словами, созданными уже в Японии из китайских корней. Канго встречаются в любом тексте, включая бытовой, но больше всего их в общественно-политической, научно-технической литературе. В текстах на бунго 20–30-х годов, например военной тематики, они даже составляли всю знаменательную лексику, а роль исконных единиц сводилась к грамматическому оформлению [Холодович, 1937, с. 25–26]. Значение канго можно сопоставить со значением греко-латинских элементов в западноевропейских языках.

В течение веков вплоть до начала XX в. канго служили основным средством образования культурной лексики, и особенно терминологии; теперь с ними успешно конкурируют заимствования из западноевропейских языков. Исконно японская лексика оказалась неудобной для этих целей по ряду причин. Во-первых, краткость китайских корней и легкость их присоединения друг к другу в любом количестве давали возможность образования любого нужного слова со структурой, понятной для людей, знающих иероглифику, ср. до: буцугаку 'зоология' (из до: 'двигаться', буцу 'вещь', гаку 'наука'), кэйацуки 'манометр' (из кэй 'измерять', ацу 'давление', ки 'прибор'), раккасан 'парашют' (из рак 'падать', ка 'вниз', сан 'зонт'). Японские корни неудобны из-за их большей длины и из-за ограничений на число компонентов в сложном слове (обычно не больше двух). Во-вторых, китайские корни ассоциировались с китайской культурой, которая до XVI–XVII вв. была наиболее влиятельной, японские же корни обладали невысокой престижностью; авторитет канго был высок и потому, что они были связаны с письменностью. Количество новых канго резко возросло в период освоения европейской культуры — в конце XIX — начале XX в., когда появлялось много новых понятий: шло активное калькирование лексики европейских языков, и лишь позднее большее распространение получило заимствование [Томура, 1984, с. 52].