Нина Хрящева - Теория литературы. История русского и зарубежного литературоведения. Хрестоматия

Реформа была только выражением настоятельной потребности государства и народа в новом просторе для их жизненной силы. <���…> За делом государственным, за внешним утверждением национального бытия, и рядом с ним, шло первое, хотя неполное и колеблющееся установление науки – неведомой прежде области, открывавшейся для народного ума; и чрезвычайно характерно исторически, что самою крупною силою в этом направлении стал в XVIII веке Ломоносов, человек из народа. <���…>

Наука давалась не вдруг; ее должно было завоевывать трудами многих поколений, чтобы обогатить ее содержанием (IV) национальную жизнь. И точно так же только трудом многих поколений могло быть приобретено и стать национальным достоянием и нравственной силой понимание искусства, вообще, и в частности – поэзии. И здесь при всем естественном авторитете иноземных образцов, с первых опытов пробиваются уже черты русского содержания и проблески будущего расцвета поэтического языка (V). <���…>

Сизифова работа заключалась не только в том, чтобы найти для продолжения «Мертвых душ» искомое примирение, найти положительные типы и идеальные лица, которые могли бы служить нравоучительными образцами, вообще установить религиозно-консервативное направление, – но и в том, чтобы собрать для этого пригодный фактический материал. Мучительность работы была в том, что когда у Гоголя издавна был богатый (496) запас типов отрицательных и картин мрачных, для типов положительных у него совсем не было этого запаса и их надо было выдумывать. Во втором томе остаются еще проблески прежнего дарования, где он затрагивал старые темы, но очевидна и безжизненная натянутость, где он хотел изображать «примирительные» типы. Недоставало материала и в другом отношении. Гоголю казалось, что он знает Россию, – только на этом основании он мог иметь притязание поучать и прорицать; но в другие минуты он сам признавался, что знаний недоставало (497) <���…>

Тяжелое впечатление производят поиски Гоголя за тем фактическим материалом, который был ему нужен для продолжения труда, это мелкое выспрашивание случайных знакомых, встречаемых за границей <���…> эти жалобы на трудность изучения громадной России, на разноголосицу мнений, – когда вместо всего этого надо было собирать все эти данные прямо среди русской жизни, в общении с просвещеннейшими людьми, которым и русская жизнь и вопросы нравственные были столько же дороги и близки, при помощи изучений, какие возникали даже в те мрачные времена и могли бы, например, указать совсем иную постановку крестьянского вопроса, чем та, какую делал Гоголь в письме к помещику; но общества Гоголь избегал и особливо литературного и университетского; науки он был чужд, не верил в нее и не знал ее, и, затрагивая, однако, самые коренные вопросы (499) национальной и государственной жизни, он оставался в них беспомощным самоучкой. <���…>

В последнее время этот заключительный период деятельности Гоголя, обнимающий неизданную им самим вторую часть «Мертвых душ» и «Выбранные Места», нашел ревностных защитников, которые отвергают прежнюю точку зрения на «Выбранные Места» как пустое легкомыслие, стараясь сделать Гоголя последних годов его жизни союзником новейшего обскурантизма! Задача неблагодарная и исторически фальшивая. В известном письме Белинского к Гоголю, написанном в порыве страстного негодования, можно, при старании, указать крайности, но невозможно устранить тех недоумений и осуждений, которые вызваны были книгой Гоголя у его современных читателей. Белинский был не один с его впечатлениями; таковы же были статьи Н.Ф. Павлова, Губера; таковы были возражения самих Аксаковых; приходили в недоумение даже друзья Гоголя, которым он поручал издание книги… Гоголю, при его складе мыслей, вероятно была просто непонятна основа многих возражений, – слишком различны были точки зрения; это можно думать по содержанию его ответа Белинскому и по «Авторской Исповеди». Гоголь остался при своей системе мнений, потому что другой не было и поздно было ее создавать; но по тону «Исповеди» можно видеть, что справедливость некоторых возражений он признал. Еще до получения письма Белинского, вероятно по первым известиям о впечатлении, какое произвела книга, он говорил, что «краснеет (500) от стыда» за нее, отвергал как нелепость заключение, что он отрекся от искусства, и сам отвергал возможность художественнаго произведения, «примиряющего с жизнью». <���…>