Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

Снова вернемся к первому тезису. Т. Толстая делает невинную вроде бы передержку: роман, скромно названный «Жизнью», низводит до биографического очерка и, исходя из этого, подспудно требует какой-то хронологической, дотошной публикации семейных архивов. Но возможно ли такое в художественном произведении, каковым и является «Судьба художника»? Если подходить к писательству, конечно, не дилетантски, а с творческих позиций?!

Это тоже вопрос «Вопросам литературы».

Олег Михайлов тоже послал в журнал свои полемические заметки, в которых говорил о специфике жанра беллетризованной биографии, о том, как используется документ, как он растворяется в прямой речи героев, в несобственно-прямой речи, внутренних монологах и пр. и пр.

Но редакция «Воплей» даже и не думала публиковать эти письма в редакцию.

И вот почти два месяца я пишу «Письмо в редакцию»... И думаю, размышляю, пылаю гневом...

«Автор «заметок», подписанных Т. Толстой, наивно делает вид, что рецензируемая книга «Судьба художника» – всего лишь свод хорошо известных свидетельств, доступных широкому читателю по сборнику «А.Н. Толстой в воспоминаниях современников». Рецензент не видит (точнее, не хочет видеть), что в моей книге о Толстом использовано огромное количество совершенно уникальных архивных материалов, не доступных пока что не только широкому, но и профессиональному читателю-филологу. Тут и огромное число писем, и оставшиеся в архивах заметки и черновые наброски самого Толстого (в том числе его записные книжки), и документы, характеризующие время, эпоху, в которую жил и творил мой герой.

Здесь автор «заметок» вдруг становится глух и нем, ибо это не подходит сквозной порочащей идее – «клеем и ножницами» и ее совершенно опровергает. Надергав несколько цитат, выявив несколько соответствий, вполне допустимых и даже оправданных, в размышлениях Алексея Николаевича Толстого, данных как воспоминание о недавно прожитой жизни (см. первые страницы книги: отсюда и нежное обращение к своей подруге – «Уж очень ему и Соне хотелось утереть нос всем этим меценатам и показать им, как надо веселиться. Правда, много было хлопот и беготни...» и т. д.), автор «заметок» торжествующе восклицает: «шпарит по тексту записной книжки», «безопаснее держаться ближе к тексту, переписывая слово в слово, только, боже упаси, не ставить кавычек»; «соединяя несоединимое, склеивая несклеиваемое», «метод клея и ножниц творит чудеса», «клей плюс ножницы» и т. д. и т. п.

В каждой работе найдутся свои слабости и уязвимые места. Есть они, возможно, и в моих книгах об А.Н. Толстом. Досадно, что в двух случаях повторяются фразы – сперва как несобственно-прямая речь, затем – как цитаты. Но эта авторская нарочитость (а может, действительно и небрежность?!) возводится в стиль и метод работы, из нее делаются неоправданные выводы и обобщения. Совершенно оставляется в стороне контекст, порою требующий (как это было, например, в случае с очень важным для Толстого «Открытым письмом Н.В. Чайковскому») именно повторения одного и того же документа. Так уж случилось, что это письмо стало поворотной вехой в судьбе большого советского писателя, порвавшего с эмигрантским прошлым и «по примеру Петра I» пожелавшего «хоть свой гвоздик собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль», вернувшегося в новую Россию, чтобы помочь строить ее.

И наконец, чисто «художественные» домыслы.

Под пером автора «заметок», подписанных Т. Толстой, я якобы изображаю замечательного русского советского писателя «злобным брюзгой», «вороватым» подсматривателем чужой жизни, «человеком с убогой фантазией». Все это остается на совести писавшего. Темперамент, желание во что бы то ни стало опорочить мой труд перехлестывает очевидность. Отсюда – «цитаты со взломом» из моей книги: оборванные, изуродованные, изувеченные. Отсюда – притягивание за волосы посторонних фактов, отсюда произвол оценок и обобщений.

А где же мой Толстой – патриот и гражданин, интернационалист и государственный деятель, разносторонний талант и советский человек? Об этом мы, конечно, в «заметках» ничего не узнаем.

Приведу страничку из моей книги «Судьба художника»: «Все это время, еще до выстрела в Сараево, Алексей Толстой жил какими-то неясными предчувствиями перемен. Внешне жизнь его складывалась благополучно. Он был принят всюду, везде ждали его произведений. Самые модные салоны Москвы и Петербурга, где бывали известные писатели, актеры, художники, политические деятели, открыли для него свои двери. И ничего удивительного: некоторым он импонировал как известный писатель, другим как граф, титулованная особа. Он бывал принят в салонах Е.П. Носовой, Г.Л. Гиршман, М.К. Морозовой, князя С.А. Щербатова, СИ. Щукина...