Пьер Байяр - Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали

Следовательно, не смех сам по себе представляет, по мнению Хорхе, такую серьезную опасность для религии, что это даже оправдывает убийства, — не смех, а то, что его защищает Аристотель. Благодаря известности философа теория о том, что смех — вещь благотворная или хотя бы просто не вредная, может распространиться и потом исподволь подточить все христианское учение. Не позволяя монахам добраться до этой книги, Хорхе совершает, по своим представлениям, благочестивое деяние, что вполне стоит нескольких убийств: это цена, которую нужно заплатить за то, чтобы спасти истинную веру и оградить ее от лишних вопросов.

Как же Вильгельм добрался до истины? Он совершенно точно ни разу не держал в руках ту книгу вплоть до финальной сцены, во время которой он тоже избегает прямого контакта с ней, и, уж конечно, он ее не читал, но тем не менее ухитрился составить о ней достаточно полное представление, так что даже пересказывает Хорхе, о чем в ней говорится:

«Так постепенно в моем сознании стала вырисовываться вторая книга Аристотеля. Вернее, то, чем она должна быть. Я могу пересказать тебе ее почти целиком, даже не читая, не дотрагиваясь до ее смертоносных листов. Комедия рождается в kornai, то есть в крестьянских селениях. Она рождается как потешный праздник, как завершение трапезы или торжества. Она рассказывает не о лучших и знаменитых людях, а о худших, низких, но не опасных и не должна кончаться смертью персонажей. Она вызывает смех, показывая обыкновенных людей, их недостатки и пороки. Аристотель рассматривает наклонность к смеху как добрую, чистую силу. Смех у него имеет и познавательную ценность. Смех обучает людей: иногда — посредством остроумных загадок и неожиданных метафор, иногда — показывая вещи даже неправильно, не такими, каковы они есть, а вводя нас в обман и этим понуждая внимательнее рассмотреть предмет. Рассмотрев, мы говорим: вот как, оказывается, обстоит дело, а я и не знал! <...> Что, я правильно рассказываю?»

То есть можно с довольно большой точностью («я могу пересказать тебе ее почти целиком») высказываться о книге, которую никогда не держал в руках, — что оказывается небесполезным в случае, когда прикосновение к этой книге убивает. У каждой книги есть своя внутренняя логика, на этом основании Поль Валери, например, ничем другим в книге, кроме этой логики, не интересуется. Таинственное сочинение Аристотеля продолжает его «Поэтику», которую Вильгельм хорошо себе представляет, и это позволяет ему, зная предмет исследования, продолжить силовые линии первой книги и угадать общую идею второй.

Впрочем, этот текст подчинен и другому закону — логике своего внутреннего развития, которую Вильгельм тоже оказывается в состоянии восстановить, зная другие книги Аристотеля. Логика развития текста не полностью уникальна для каждого сочинения. В строении всех книг одного автора есть более или менее заметные общие черты, в которых подспудно, наперекор внешним различиям между разными текстами, отражается его особый способ структурирования реальности.

Но есть еще один важный третий элемент, который позволяет составить представление об этой книге Аристотеля — на этот раз он не внутри произведения, а вне его, — это реакции, которые оно вызывает. Книга не замкнута в себе самой: с того момента, как она попадает в руки читателей, к ней добавляется множество отзывов и дискуссий по ее поводу. Получается, что, если мы прислушиваемся к этим отзывам и дискуссиям, мы тоже, в определенном смысле, получаем доступ к книге, хотя и не читаем ее сами.

Именно благодаря таким отзывам Вильгельм смог узнать, о чем говорится в книге Аристотеля. В ответ на удивление Хорхе, который спрашивает, как Вильгельм умудрился восстановить смысл книги, если никогда не держал ее в руках, ученый объясняет ему, что он пользовался заметками, оставленными убитым монахом, Венанцием, который заполучил таинственный том и успел кое-что записать:

«Больше всего мне помогли записи, оставленные Венанцием. Сначала я вообще не мог понять, о чем там говорится. Но потом я обратил внимание на слова о бесстыдном камне, катящемся по равнине, о цикадах, которые будут петь с земли, и о достопочтенных фигах. Они показались мне знакомыми. Что-то похожее я уже читал. За несколько дней я выяснил, что это было. Эти примеры приводятся Аристотелем в первой книге „Поэтики“ и в „Риторике“ (НК +). Затем я припомнил, что Исидор Севильский определяет комедию как то, что повествует о лишении девства и о позорной любви...»