Андрей Азов - Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы

В Послесловии же я, правда, останавливаюсь на каламбуре, которых в ДЖ очень много (а в большой русской поэзии мало), и которые переводятся, конечно, приближенно, – что надо было объяснить читателю. Кстати: Козлов ни одного раза даже не попытался воспроизвести игру слов. Впрочем, нет: один раз он попробовал это сделать. Байрон сравнивает (XV, 6) женщину, начавшую думать об измене, с вином, которое портится, и говорит, что у обоих adulteration. Это слово, означая порчу или подделку вина, означает также супружескую измену, равняясь с adultery; см. словарь Уэбстера. Козлов сверкает: «Брожение до старости закон Не только для вина, но и для жен» (хотя брожение старого вина – абсурд). Мне, кажется, удалось сделать это не столь, конечно, блестяще, но чуть точнее в плане именно каламбура: «…сравненье здесь подходит Вина и женщины: та – шляется, то – бродит».

Рассмотрим приведенные Кашкиным примеры «вымученного острословия».

У Байрона (VI, 87): With the first ray or rather grey of morn (дословно: «при первом луче или, вернее, серости утра»; подчеркнутые слова в оригинале созвучны).

У меня: «Едва лишь первый блеск иль брезг, верней сказать, Забрезжил в комнате…» Смысл вполне передан; соотношение играющих слов также весьма близко; довольно редкое слово «брезг» (см. у Даля: брезг начало утренней зари) подкреплено глаголом «забрезжил». – Что же тут «вымученного»? Почему эта игра не может «восприниматься сразу в единстве смысла и звучания», чего требует Кашкин (235, поел, абз.)? Это не «смешно»? (По Кашкину «всякая шутка должна быть смешна» – там же). А разве у Байрона «смешно»? Каламбур вовсе не притязает на комизм во что бы то ни стало: его задача – заострить мысль неожиданным сближением слов. Только гоголевский мичман Дырка (какая обидная фамилия!) желает хохотать при каждом игрословии. Маркс, превратив прудоновскую «Философию нищеты» в «Нищету философии», дал блестящий каламбур хиастического типа, – и что же? Кашкин, руки в боки, будет здесь хохотать?..

Кстати, у Козлова в этом месте говорится, хотя «красиво»: «Когда лучи денницы заалели», – но в полном противоречии с байроновским grey…

Дальше. У Байрона (XII, 68): в романтических странах Where lives, not lawsuits, must be risk’d for Passion, – дословно: «где ради страсти должно рисковать жизнью , а не судебным процессом»; подчеркнутые слова в оригинале близко созвучны. У меня: «…в знойных странах, Где жизнью риск, не иск, слепая [115]Страсть влечет». Я охотно признаю, что фраза здесь тяжеловата, что не хватает союза «а» («риск, а не иск»), восполняемого лишь особой интонацией. Но в отношении каламбура – что здесь «вымученного»? У Козлова тут

блистательно: «Покинув знойный край сердечных гроз, Где за измену часто ждет могила, А не процесс, исполненный угроз».

Дальше. У Байрона (XII, 63) говорится, что якобы невинный флирт (речь идет о кокетке): Not quite adultery but adulteration, – дословно: «не прелюбодеяние, а брожение» (и в то же время «прелюбодеяньице»). У меня: «Ведь жажда пряного, пикантных блюд – не блуд». Вновь тот же вопрос: что тут «вымученного»? У Козлова здесь: «Так что ж? – зато она чужда порока». Целомудренному Кашкину это нравится больше. Каждому свое.

Наконец, последний пример. У Байрона (VII, 27) говорится о плохо построенных батареях: They either miss’d , or they were never miss’d. And added greatly to the missing list. Дословно: «с них или промахивались, или по ним никогда не промахивались [116], но они щедро пополняли список погибших» (букв, «пропавших»). Я попытался воспроизвести эту труднейшую игру: «С них мажут при пальбе, по ним же «мазу» нет, И кровь размазанных багрит их парапет». Но у меня в данном случае – я готов признать – «не вышло». Основной недостаток моего субститута в том, что у меня игра идет на жаргонных словах, на метафорических оборотах, а в оригинале лексический колорит совсем иной. В тексте, подготовленном для нового издания, мною найдено другое решение.

Как видим, из четырех примеров, которыми Кашкин намеревался сокрушить мою каламбуристику, примеров отобранных, выисканных, лелеянных семью няньками (ибо они же фигурируют в кляузе вышеупомянутого критического синедриона), лишь один работает против меня, – да и то совсем другими особенностями, чем мнится Кашкину. Подлинных недостатков он, конечно, не уяснил.

Перейдем к более важной теме, теме непонятности.

Здесь нападки Кашкина сводятся к тому, что точность моего перевода есть псевдоточность, в силу чего «главное пропадает», а перевод становится непонятен, иные строфы превращаются в сплошную «абракадабру» (231, 2, 5), в «ребусы» (231, 1, 5).