Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику

В то же время для самодийского праязыка реконструируется также слово, обозначавшее лошадь : ПСам * juntə̑ [Janhunen 1977:49], заимствованное, вероятно, из тюркских языков — ср. др.-тю. * jund «лошадь» (см. [Sinor 1967]). Это едва ли позволяет предполагать, что самодийское оленеводство развивалось далеко на севере, в тундре. О позднем выходе самодийцев в полярные районы свидетельствует отсутствие в общесамодийском лексиконе таких понятий, как тундра и северное сияние — при том, что прасеверносамодийские (ненецко-энецко-нганасанские) * jaŋor «тундра» и * karpə̑ «северное сияние» являются, скорее всего, тунгусскими или тунгусо-маньчжурскими заимствованиями (ср. соответственно ПТМ * jaŋ-ur «ровное, мшистое место (на горе), горная тундра» и * garpa‑ «стрелять; излучать свет, сиять») [Хелимский 1989:13].

Важно, что ПСам * jäm «море» могло значить также «большая река», а в ненецком языке его дериват ( jȧm ) означает конкретно «Обь» [Janhunen 1977:40], и в то же время ПСам * jentə̑śa «Енисей», дериват которого в тазовском диалекте селькупского языка также означает «море» [Janhunen 1977:43], может быть заимствованием из тунгусского языка: эвк. jendeγi (в записи XVIII в. — Ioandesi ) «Енисей» < (?) ПТМ * je̮ne̮ / * je̮ŋe̮ «большая река» [Хелимский 1989:8]: это означает, во-первых, что в позднепрасамодийскую эпоху носители самодийского праязыка обитали вблизи Енисея, во-вторых — что выход прасамодийцев к Енисею имел место в относительно позднее время, роль «большой реки» на более ранних этапах их предыстории могла играть Обь.

Изложенный здесь материал позволяет поместить прасамодийский экологический ареал в конце I тыс. до н. э. — начале I тыс. н. э. в зоне южной и / или средней западносибирской тайги, в междуречье Средней и Верхней Оби и Енисея.

Помимо метода лингвистической палеонтологии для определения прародины важное значение могут иметь другие языковые данные, прежде всего в этой связи принято упоминать данные топонимики. Следует, однако, с сожалением констатировать, что анализ топонимических материалов приносит надёжные результаты лишь для достаточно поздних периодов. В частности, в уралистике разработаны вопросы происхождения дорусского пласта в топонимике севера Европейской России: можно говорить о примерных границах былого расселения пермян, марийцев, мордвы, мери, прибалтийских финнов и саамов [Vasmer 1934—1936; Матвеев 1964а; Матвеев 1979; Матвеев 1996; Муллонен 1994; и др.], однако хронологически эти разработки (если оставаться в рамках науки, о попытках выхода за эти рамки см. примечание 18) не ведут нас глубже одного-двух тысячелетий и, следовательно, не могут быть использованы при рассмотрении проблемы уральской прародины. Пожалуй, единственным ценным для нашей темы результатом этих блестящих исследований является отрицательный, а именно — вывод о том, что топонимические данные не дают оснований говорить о былом присутствии в Восточной Европе (пра‑)самодийского и (пра‑)угорского населения [Матвеев 1964б; Матвеев 1968] — за исключением былого присутствия западных групп манси в Приуралье (не далее Средней и Верхней Камы на западе), что, впрочем, известно и по данным письменных источников [Матвеев 1982] [18].

Более полезны в нашем случае данные о внешних генетических и контактных (ареальных) связях уральского праязыка с другими языками.

Вопрос о возможных генетических связях между финно-угорскими (resp. — уральскими) и индоевропейскими языками поднимался ещё в конце XIX века (см., напр. [Anderson 1879]), а в начале XX века уже имели место попытки его последовательно-позитивного решения [Pedersen 1933]. Позже эта проблема получила развитие в трудах Б. Коллиндера (прежде всего — [Collinder 1954a; 1965]), который, однако, оценивал перспективы гипотезы об урало-индоевропейском родстве весьма осторожно. Предпринятые в 1970—80‑е гг. Б. Чопом попытки обосновать родство языков этих двух семей на материале морфологии и даже продемонстрировать выводимость индоевропейской флективной системы склонения из «индо-уральской» агглютинативной [Čop 1975 и др.] были не всегда достаточно надёжно аргументированы. Показателен, однако, вывод, к которому он пришёл — если действительно индоевропейская морфология развилась на базе «индо-уральской», то следует постулировать былое существование по крайней мере двух стадий развития индоевропейского праязыка: ПИЕ I, ещё сохранявший древний агглютинативный строй и ПИЕ II (собственно индоевропейский), где уже установился флективный строй. Надо полагать, что такой вывод (сделанный, подчеркну, пожалуй самым большим в последние годы энтузиастом гипотезы урало-индоевропейского родства) приводит к необходимости предполагать, что между весьма гипотетическим «индо-уральским» и собственно индоевропейским праязыком должен был лежать длительный (в несколько тысяч лет) период обособленного развития протоиндоевропейского и протоуральского.