Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику

2. «Родословное древо» уральских языков из [Хайду 1985].

3. «Родословное древо» уральских языков из из [Хелимский 1982].

The Linguistic Distances between Uralic Languages

4. Дендрограмма уральских языков из [Taagepera 1994:165].

Обращает на себя внимание то, что, если бы эту схему рассматривать как отражающую реальные исторические процессы, то распад финно-пермского, финно-волжского, волжского и угорского единства приходились бы почти на одно время — см. раздел VI о «металлической революции».

5. «Родословное древо» уральских языков в модификации автора.

6. Принципиально возможные соотношения прародины и праязыкового экологического ареала.

7. Прауральский праязыковой экологический ареал и прародина.

1 — ареал темнохвойной тайги в бореале (VII тыс. до н. э.) [Хотинский 1977]; 2 — ареал тёмнохвойной тайги в конце суббореала (вторая половина II тыс. до н. э.) [Хотинский 1977]; 3 — прауральский; 4 — прафинно-угорский экологический ареал; 5 — прасамодийский экологический ареал; 6 — гипотетическая территория распространения парауральских групп; 7 — гипотетическая территория распространения эндоуральских групп.

8. Ареалы обитания рыб, названия которых реконструируются для уральского и финно-угорского праязыков.

1 — осётр ( Acipenser baeri / guldenstadti / sturio ); 2 — стерлядь ( Acipenser ruthenus ); 3 — нельма ( Stenodus leucichthys ); 4 — линь ( Tinca tinca ); 5 — южная граница максимальных миграций сиговых (в основном — сиг, Coregonus lavaretus ); 6 — южная и западная граница максимальных миграций чира ( Copregonus nasus ) (там, где отличается от №5); 7 — южная и западная граница максимальных миграций сырка ( Coregonus peled ) (там, где отличается от №5); 8 — южная и восточная граница максимальных миграций лосося ( Salmo salar ); 9 — прауральский экологический ареал по данным ихтионимии.

9. Уральские народы на карте Северной Евразии (конец XIX — начало XX века).

1 — саамы; 2 — финны; 3 — карелы; 4 — вепсы; 5 — эстонцы; 6 — ливы; 7 — водь; 8 — ижора; 9 — мордва (мокша и эрзя); 10 — марийцы; 11 — удмурты; 12 — коми (зыряне и пермяки); 13 — манси; 14 — ханты; 15 — венгры; 16 — ненцы; 17 — энцы; 18 — нганасаны; 19 — селькупы; 20 — камасинцы.

Здесь и далее слова уральский , уральцы используются вместо более корректного, но громоздкого понятия народы, говорящие на языках уральской языковой семьи (аналогично: финно-угры , самодийцы , индоевропейцы и т. д.).

См., например, поиск источника для названия ржи в пермских и мордовских языках (удм. ʒ́eg , коми ruʒ́e̮g (< ППерм * ruʒ́ɜg «рожь»), морд. (М, Э) roź «тж») в иранских (точнее — во фракийском — ?!) [Paasonen 1906] и в балтских (точнее — в латышском!) [КЭСК: 245] языках, в то время как корень * ruź‑ имеет явно славянский облик (ср. ПСлав. * rŭžĭ < и.‑е. * roghi̯o «рожь» [Фасмер III: 493—494]), на что указывалось давно (ещё в начале века — см.: [Paasonen 1906:1]), но видеть здесь славянское заимствование не считалось возможным, так как не предполагалась возможность праславянско-прапермских контактов (о возможности такого контакта и, в частности, о данной этимологии см. [Напольских 1996]). Впрочем, примеров такого рода можно приводить бессчётное количество.

Думается, что именно отсутствие такого «исторического наполнения» является реальной причиной неприятия многими лингвистами гипотез отдалённого языкового родства типа ностратической, хотя они, естественно, предпочитают облекать свой скепсис в чисто лингвистические термины.

Характерно, что попытки продемонстрировать реальность былого существования так называемого «финно-волжского праязыка» (общего языка-предка прибалтийско-финских, саамского, мордовских, марийского языков) приводят, вопреки желанию их авторов, к обратному результату: из 22 «специфических [грамматических] изоглосс», приводимых в качестве общих для всех четырёх ветвей этого «праязыка» [Серебренников 1989:10—17] лишь две(латив на *‑ s и причастие на *‑ n ) с известными оговорками могут рассматриваться как реальные общие инновации финно-волжского уровня, — основание явно недостаточное для постулирования былого существования единого праязыка, особенно на фоне наличия значительного пласта сепаратных прибалтийско-финско-саамско-мордовских лексических параллелей и очевидной общности происхождения ряда морфологических показателей в прибалтийско-финских и мордовских языках (см. хотя бы часть их там же: [Серебренников 1989:20—21]), с одной стороны, и наличия грамматических параллелей, подкрепляемых значительным пластом общей лексики, в марийских и пермских языках [Bereczki 1963], с другой. Попытка Г. Берецки объяснить особые пермско-марийские лексические отношения исключительно заимствованиями (см.: [Bereczki 1963:272; 1992:97—129]) выглядит не слишком убедительно, более основательным кажется подход Е. А. Хелимского, рассматривающего мордовско-прибалтийско-финско-саамские, мордовско-марийские и марийско-пермские попарные взаимосвязи как результат ареально-генетических контактов между соответствующими диалектами и праязыками, существовавших в конце финно-пермского времени и непосредственно после распада финно-пермской праязыковой общности [Хелимский 1982:15—19] (см. там же и анализ прибалтийско-финско-мордовских и марийско-пермских параллелей), которому я и следую в данной работе.