Борис Носик - Прогулки по Парижу. Правый берег

Псевдоегипетские украшения на доме № 2 на Каирской площади должны были веселить сердца напоминанием о «национальных победах».

Вполне успешно выдав свое поражение за победу, Первый консул Наполеон Бонапарт вернулся с уцелевшими солдатами в Париж и пожал в столице плоды триумфа. Он был избран пожизненным консулом, а чуть позднее сделался императором. А между тем прихваченные им с собою в поход ученые-«грамотеи» не спешили возвращаться (кстати, наряду со множеством молодых и малоизвестных выпускников новой «Эколь нормаль», там были такие звезды науки, как химик Бертоле, натуралист Сент-Илер, математик Монж). Они обмеряли пирамиды, составляли карты Египта и описания нильских берегов, изучали местную флору и фауну, интересовались языками, фольклором и музыкой. Человек тридцать, то есть двадцать процентов из них, остались в Египте навсегда – а /а guerre сотте а la guerre, к тому же чума не разбирает, какое у кого образование. Между прочим, присутствие «грамотеев» настроило и грубых воинов

на научно-исследовательский лад. Так, в судьбоносном 1799 году солдаты нашли в египетской деревне Розетта каменную плиту с надписью на двух языках – иероглифами и по-гречески, ту самую, что позднее помогла Шамполиону расшифровать иероглифы. Правда, в ходе позорной французской капитуляции розеттский камень пришлось отдать за здорово живешь англичанам. Я видел его недавно в Британском музее, так в подробном пояснительном слове даже не сказано, что ценный камень нашли солдаты доблестной французской армии. Но победителей не судят. Наполеона, впрочем, тоже никто не судил.

По возвращении у «грамотеев» ушло 25 лет на печатание «Описания Египта» и издание атласа. Зато египтяне сразу получили множество сведений о родной стране и вкус к французскому языку. Нынче, правда, они намного охотнее говорят по-английски и лучше его знают, но источники, во всяком случае французские, утверждают, что именно тогда Египет повернулся лицом к Европе. Может, так оно и было.

Архитектор Риба де Шамуст превзошел прочих подхалимов, предложив проект фонтана в виде слона, который должен был тронуть сердце императора воспоминанием о его «великой египетской кампании». Слону- фонтану предстояло украсить нынешнюю площадь Звезды. Увы, судьба ему судила стоять, да и то не очень долго, на площади Бастилии, зато послужить романисту (Го го сделал его в романе «Отверженные» обиталищем Гъвроша и крыс).

Хотя англичане вывезли, конечно, больше шедевров египетского искусства на родину, чем французы, Парижу тоже досталось кое-что. Не только в Лувре, куда поступили и коллекция Шамполиона, и коллекция консула Дроветти, и находки Мариетта, и дар Кюртиса, и коллекция Национальной библиотеки (Боже, сколько сокровищ в 1-м и в 74-м залах Лувра!), но и в Музее человека, и в Музее Гиме, и в некоторых других из доброй сотни парижских музеев можно увидеть шедевры египетского искусства. И, надо сказать, они не лежат там мертвым грузом, как деньги в подвале Скупого Рыцаря, а идут в рост. Этот парижский Египет, или, если угодно, этот египетский Париж, он как бы соучаствует в культурной жизни человечества. На моей памяти Волошин был первым, кто посвятил стихи парижско-египетской царице Таиах, которую он впервые увидел в парижском Музее Гиме, а ведь сколько их было потом написано о ней же в Коктебеле и на скольких языках, даже затрудняюсь сказать. Я слышал одно, очень певучее, на незнакомом мне киргизском языке. Честно сказать, ваш покорный слуга тоже не утерпел, оскоромился, воспел Таиах в своем романе «Коктебель». Это случилось, впрочем, уже через 60 лет после волошинских парижских стихов, так что вернемся к Волошину:

Луксорский обелиск с площади Согласия появился в Париже позже, чем «египетские улицы». Хлопот с его перевозкой и установкой было так много, что второй подаренный обелиск французы даже не стали вывозить. Он остался в Луксоре, и всякий француз, накопивший три сотни долларов, может посидеть у его подножия близ берегов Нила, кишащих туристскими судами…