Виктор Смирнов - Гражданственность и гражданское общество

В этом плане вполне понятно толкование западными учеными, и в частности Й. Хейзингой, этих отношений как gentlemen’s agreement (джентльменское соглашение). Й. Хейзинга, обратив внимание на игровой принцип человеческой деятельности, вывел из игры основания всей человеческой культуры. Игру он определил как «добровольное поведение или занятие, которое происходит внутри некоторых установленных границ места и времени согласно добровольно взятым на себя, но безусловно обязательным правилам с целью, заключающейся в нем самом; сопровождаемое чувствами напряжения и радости, а также ощущением «инобытия» в сравнении с «обыденной жизнью» [261, с. 45]. Чем больше в жизни и деятельности народа (общества) элементов игры, тем он более развит и имеет более высокий уровень культуры. «Культура все еще хочет, чтобы ее в некотором смысле играли — по взаимному соглашению относительно определенных правил. Подлинная культура требует всегда и в любом отношении fair play (честной игры. — В. С.), а fair play есть не что иное, как выраженный в терминах игры эквивалент добропорядочности» [261, с. 200].

В связи с этим Й. Хейзинга обращает внимание на способность игры устанавливать порядок, упорядочивать свое время и место. Он пишет, что внутри игрового пространства господствует присущий только ему совершенный порядок: «В этом несовершенном мире, в этой сумятице жизни она (игра. — В. С .) воплощает временное, ограниченное совершенство. Порядок, устанавливаемый игрой, непреложен» [261, с. 29].

Но в любой культуре есть не только игра и порядок, но и серьезность, нарушающая правила игры, создающая беспорядок. Хейзинга считает, что дихотомия «игра — серьезность» подвижна, не абсолютна. Игра ограничивает рамки серьезности, а серьезность налагает пределы игре. Но что значит «серьезность»? Нужно сказать, что взгляд Хейзинги на значимость игры и серьезности в культуре неоднозначен. Он сам признавался, что анализ игрового содержания современного общества изменил его точку зрения. Если в начале работы, анализируя средневековье и традиционные культуры, он считал, что игра может быть серьезной, а серьезность является своеобразной игрой, то в конце он сделал вывод, что «тот, у кого голова пойдет кругом от вечного обращения понятий игра — серьезное, найдет точку опоры, взамен ускользнувшей в логическое, если вернется в этическое» [261, с. 202], т. е. что серьезное, нравственное, есть нечто внешнее, недоступное и ограничивающее игру.

Так в чем же проблема дихотомии «игра — серьезное» (порядок — нарушение порядка)? Дело в том, что, по Хейзинге, игра лежит вне сферы нравственного. Нравственное, этическое — это уже не игра, это серьезное. Но если быть последовательным и сводить сущность культуры к игре, то логично прийти к выводу, что культура как игра лежит вне нравственного, вне добра и зла.

Думается, что это противоречие у Хейзинги не случайно. Акцентируя внимание на игровых аспектах культуры, он мыслит ее в рамках именно западной цивилизации, и в рамках логики европоцентризма приписывает это видение культуры человечеству в целом. Тот факт, что именно Запад довел самоощущение культуры как игры до своего крайнего, экстремального предела, и обусловил, на наш взгляд, мировоззренческое ядро теории Хейзинги.

Но почему он вывел нравственное за пределы культуры? Что такое нравственное в данном случае? Воплощение нравственного в культуре — это святыни, священные символы, со всей серьезностью вторгающиеся в сферу правил и норм и подминающие под себя правила игры. Когда на ту или иную сферу человеческих отношений падает свет священного, серьезного, нравственного, правила игры и устанавливаемый ими порядок теряют всякий смысл. Но сегодня Запад уже не может себе позволить вмешательства священного и серьезного, поэтому кроме правил игры во всех сферах деятельности никаких других опор у него вовсе и не осталось.

Серьезность в западной культуре разрушалась постепенно. Особую роль в этом процессе сыграла эпоха Просвещения. Вольтер, Руссо и другие просветители упорно и эффективно разрушали наличные священные символы, заменяя их другими. Достаточно вспомнить «религию разума». Но вскоре и эти символы разрушились и сменились новыми. В данном случае дурную услугу оказало Западу то, чем он всегда гордился. А именно высокий темп технологических и социальных изменений, бесконечный цивилизационный прогресс. По причине быстрой смены святыни ветшали, истончались, их воздействие ослабевало, пока они и вовсе не превратились в тени. На смену бывшей серьезности пришло «правовое общество» как высший общественный идеал, основанный на абсолютных, священных правилах игры в политике, экономике, науке и др.