Юрий Липовский: В Хангай за огненным камнем

Между тем всадник поравнялся с лагерем, спешился, что-то спросил и тяжелой походкой направился в нашу сторону. Я сразу узнал в нем знакомого учителя из Тариата, неплохо знавшего русский язык, с которым довелось как-то ловить рыбу в Суман-голе. Молча пожав мне руку, он неторопливо достал из внутреннего кармана своего дэла вчетверо сложенный лист телеграммы. Поперек нее простым карандашом было аккуратно выведено: «Советскому специалисту, работающему на Шаварын-цараме. Срочно!». Чувствуя недоброе, я раскрыл телеграмму: в ней было известие о скоропостижной смерти отца.

Мир, еще минуту назад такой лучезарный, вдруг внезапно померк и сжался в узкий лоскут, как на дне чулутской пропасти. Глухой взволнованный голос Намсарая вывел меня из оцепенения. Рядом с ним стоял Тумур. Зная о случившемся, он уже распорядился в отношении машины и собрался проводить меня до аймачного центра — г. Цэцэрлэга, чтобы посадить на самолет. Товарищи— всегда есть товарищи! И познаются они не только в совместном труде и удачах, по и в беде. Особенно в беде! Сборы были недолги. На прощанье Намсарай молча протянул мне образец черной базальтовой лавы с поблескивавшим в ней огненным камнем — то ли как память о нашей удаче, то ли как напоминание о том, что поиск наш еще не закончен. Тогда я не придал этому особого значения. Дорога в Цэцэрлэг была длинной, но Дашвандан выжал, кажется, все возможное из нашего старенького испытанного газика.

И вот я в самолете. Внизу плывут желто-серые причудливо изогнутые, будто спящие драконы, отроги Хан-гайских гор, наконец, они остаются позади. А впереди у меня была бесконечно долгая дорога из центра Азии в центр России, к берегам Волги.

Я пересек ее на «Ракете» у старинного волжского села, раскинувшегося на живописном правом берегу реки. Меня давно тянуло сюда — в родные места отца, но всякий раз что-то отодвигало мои планы, оставляя их на потом. Я опоздал и на этот раз: отца похоронили за селом, на высоком и открытом берегу Волги. Он любил приходить сюда один и подолгу сидеть, погрузившись в свое, смотреть и слушать свою Волгу.

Теперь я стоял на том месте, где еще совсем недавно сидел отец, и смотрел на Волгу, словно увидел ее впервые. С крутого обрыва открывался широкий водный простор, противоположный низкий берег с зеленеющими вдали заливными лугами и тающей в серой дымке панорамой большого города. Устало пыхтели буксиры, волоча за собой груженые лесом баржи, скользили на подводных крыльях быстроходные «Ракеты», надрывно гудели теплоходы, подходя к маленькой пристани. Взбитая ими волна, бурля и пенясь, набегала на каменистый берег из белого волжского известняка — любимого камня отца. Помнится, он привез как-то с Волги кусок такого известняка и поставил его на свой рабочий стол рядом со старинным письменным прибором из черного с золотистыми жилками мрамора. Мне такое соседство показалось тогда странным. Но отец сумел внушить, что это не просто кусок породы, из которой строят дома и получают известь, а неповторимое творенье природы, обладающее своей индивидуальностью и особым каким-то очарованием.

— Посмотри, говорил он, — на этот белый, как выпавший только что снег, камень: от него веет чистотой и прохладой Волги. Так и хочется коснуться ладонью его неровной, как застывшая волна, поверхности.

Вероятно, тогда я впервые взглянул на камень глазами своего отца, и он возбудил мою мальчишескую фантазию. А как загорался отец, рассказывая мне о мраморе, который считал лучшим природным материалом, использовавшимся во все времена в его любимом деле — архитектуре.

Мрамор покорил и меня своим необычным разнообразием красок, затейливым сплетением пестрых узоров, образующих порой какие-то фантастические картины. Я знакомился с мраморами, бродя с отцом но прекрасным залам Эрмитажа и станциям метро, узнавал их в цоколях и колоннах многих ленинградских зданий. Но особое впечатление произвел на меня нежно-розовый, как утренняя заря, тивдийский мрамор из Карелии, украсивший знаменитый розовый зал Русского музея. А потом пришло увлечение пейзажными яшмами, малиновым орлецом и другими самоцветами, воспетыми в прекрасных книгах «поэта камня» А. Е. Ферсмана. И все же из всех этих ярких и нарядных самоцветов дороже для меня был и остался именно этот обычный, скромный известняк как память об отце и моем первом увлечении камнем.

Спустившись по тропинке к Волге и пройдя вдоль белого обрыва, я нашел осыпи с крупными плитками известняка. Среди них нашлись плотные и гладкие, как доска, которые я перенес наверх и бережно выложил ими свежий еще могильный холм, расцвеченный букетами ярких полевых цветов. Теперь любимый камень отца был снова рядом с ним.