Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Порою Чехов демонстрирует помимо внешнего, антуражного, знание предмета изнутри: «Завтракали мы до семи часов вечера, когда с нашего стола сняли посуду и подали нам обед. Молодые пьяницы знают, как коротать длинные антракты. Мы всё время пили и ели по маленькому кусочку, чем поддерживали аппетит, который пропал бы у нас, если бы мы совсем бросили есть» («Драма на охоте»).

Случаются, куда реже, и противоалкогольные пассажи. «Вино и табак обезличивают. После сигары или рюмки водки вы уже не Пётр Николаевич, а Пётр Николаевич плюс ещё кто-то; у вас расплывается ваше я, и вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу — он», — говорит Дорн Сорину в «Чайке».

В целом еда-питьё в гурманском или разгульном освещении более характерны для ранних произведений его, к последним годам почти исчезают. Чуть не единственный русский классик, как по маслу шедший с 17-го во все последующие годы — Чехов. Цензуре находилась работа в сочинениях Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Горького. Целые произведения оказывались неугодны, невозможны или подвергались тщательному перетолкованию. Не говоря уж о дневниках и письмах. Чехов же — близкий по времени и потому потенциально, казалось бы, более огнеопасный — был постоянно угоден. И в наши дни восстановлений и допечаток, кроме торжественно преподносимых «патриотической» прессой антиеврейских выпадов, у Чехова восстанавливать нечего.

Вероятно, при любом режиме Чехов будет находиться вне интересов господствующей идеологии.

…Только что пришёл 10-й номер «Нового мира». А.И. Солженицын написал о Чехове. Кое-что вызывает несогласие, скажем, сетование на отсутствие у Чехова «корневых» русских слов. Бог мой, каких и к чему они Чехову? Корневых слов у администратора Шишкова больше, чем у Пушкина, а у Панфёрова больше, чем у Булгакова… А более всего меня удивило название «Окунаясь в Чехова». Окунаясь… так зрим здесь буквальный образ «купания», что невольно представляешь, как один бородатый писатель окунается в другого…

Но примечательно, что Александр Исаевич пишет об Антоне Павловиче как о современнике, о сочинениях его — как о едва пришедших к читателю. Почти одновременно открыт памятник в Камергерском. Есть во всём этом наша общность, некое национальное родство: Чехов и мы.

1999

Утром в школе Лёнька Назаров, умирая от смеха, рассказывал, что вчера по телевизору видел кино, где парень с бабой душат её мужа, а он вырывается и поёт: «Сволочи! Сволочи!».

Спустя годы, вспомнив, я понял, что то была киноопера «Катерина Измайлова».

А Лёньки уже нет на свете.

«А разве военная служба — это наказание? Военная служба — это презерватив» (Лесков Н. С. Смех и горе).

«Если бы Достоевский родился во Франции, был бы всего-навсего Золя», — это пришло в голову моему приятелю, доктору, у пивного ларька на углу улиц Новоузенской и Красной, году эдак в девяностом. Шёл мелкий, как пыль, дождик, приятель вышел из больницы попить со мною пива, и длинный белый халат его выглядывал из-под плаща.

В отличие от Достоевского, который не желал хитрить, Толстой обходил то, что ему не давалось.

Весёлый человек Стива Облонский «что-то такое сказал раскрашенной… француженке» за буфетной стойкой, что «даже эта француженка искренне засмеялась». Что именно он сказал, не сообщается, думаю потому, что Лев Николаевич не знал, что умеют сказать люди, подобные Стиве подобным женщинам, не мог выдумать и пропустил. Он куда более узнанным, чем выдуманным, заполнял сочиняемое. У брата в гостинице: «из двери 12-го нумера выходил густой дым дурного и слабого табаку». Только курильщик, притом состоятельный курильщик, мог такое унюхать.

Где-то у другого Толстого, советского, в «Заволжье» говорится, что тётушка курила крепкий, не вредный для здоровья табак.

Между прочим, вот он-то, Алексей Николаевич, мог услышать Стиву у буфетной стойки.

Достоевский не любил евреев — это чересчур известно, но если внимательно сопоставить его евреев и поляков, то совершенно очевидно, что нелюбовь к евреям политическая, умозрительная, к полякам же натурально-бытовая.

А поляки не любят евреев.

Что ж, мы не любим тех, кого обидели, а не тех, кто нас обидел, истина старая. Никакой ненависти к немцам я не встречал ни в Польше, ни в России.

«…похищение Европы — доказательство власти красоты хоть из кого сделать скотину» (Тит Космократов. Уединённый домик на Васильевском).