Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

И если молодёжь этого не знает, и кто-то ей будет пудрить мозги россказнями о счастливом, независимом от проклятой коммерции житье-бытье советского писателя, то молодым расскажем, а себе напомним о том, как оно было на самом деле.

Передвижники второго ряда учились у ведущих не столько мастерству, сколько жалостности сюжетов. Крамской породил портретом умирающего Некрасова множество полотен, где непременным, если не главным, атрибутом сделался столик с лекарствами у постели горемыки. М. К. Клодт «Больной музыкант», «Последняя весна», К. К. Костанди «У больного товарища», А. М. Корин «Больной художник», А. П. Богданов-Бельский «У больного учителя». А уж сколько изобразили покойников, не благостно отошедших, а околевших — не счесть!

И всё же эти столь много высмеянные жанристы, бытописатели сделали великое дело, запечатлев, пусть и под особым, заданным, углом зрения Русь. Насколько меньше мы бы знали без их полотен, а их беззаветная преданность своему делу и Родине в наши циничные времена просто поражает. М. К. Клодт (барон), автор хрестоматийного полотна «На пашне», получив за выпускную работу золотую медаль и шестилетнюю заграничную командировку, желал более путешествовать не по Италии или Швейцарии, но по России. Он хлопочет о разрешении (!) заменить Европу Родиной — для «писания видов с натуры по России…».

1996

«Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту» (Достоевский. Бесы).

«…врачебной дали мне воды…» (Ломоносов М. В. Ода на взятие Хотина).

«И меньше пейте политуры» (Б. Садовской — А. Тинякову. 7 июня 1915 г.). Неужто уже тогда употребляли политуру? Конечно, Тиняков был конченым забулдыгой, и всё же как-то не воображается, что в Петербурге пятнадцатого года, хотя бы и алкоголик Тиняков проделывает те сложные манипуляции с вылитым на подогрев пузырьком политуры, какие мне доводилось наблюдать под мостом в Глебучевом овраге в Саратове у костра, вокруг которого собрались бомжи.

Впрочем, как же это я мог забыть про «сухой закон», принятый с началом войны!

«Во время наших сборищ — водка, — ты знаешь, с какою торопливостью все стараются одурманиться… Водка хорошая вещь, но наша водка — совсем не пушкинский пунш» (Алексей Толстой — Николаю Никитину. 4 января 1930 г.).

Отношения писателя с алкоголем в жизни, и алкоголь в его произведениях — предмет обширнейший. Связь — непрямая. Скажем, малопьющий Достоевский изобразил русское пьянство не только в социально-нравственном аспекте, но оставил замечательные наблюдения по технологии, так сказать, употребления, например, запой Лягавого в «Братьях Карамазовых». А много пьющий Куприн писал пьянство невыразительно, и, скажем, запой Назанского в «Поединке» представляет его не столько как пьяницу, сколько как резонёра. Видимо, непьющие писатели и алкоголики равно сторонятся изображения выпивки, первые — по малому знанию предмета, вторые — по слишком большому знанию его. Самые же обширные картины российского пьянства и выпивки оставили писатели, хорошо выпивающие, но не больные. Имена? Островский, Чехов, Бунин, Аверченко, А. Толстой, Булгаков, Катаев.

В юношеские годы мы подвергли исследованию алкогольный пласт у Ремарка и Хемингуэя, которыми тогда все зачитывались. Мы примеряли, скажем, на свои возможности застольные подвиги героя «Трёх товарищей». И выходило, конечно, к нашей патриотической гордости, что мы его перепьём.

— Ты знаешь, меня ведь жена за хлебом послала.

Они стояли в песочнице на детской площадке, держа в руках пузатые бутылки «Рымникского».

Примерно через час в дымном грохоте ресторана «Европа» он скакал, выкидывая вбок ноги, в цепочке людей, откалывающих финский танец летку-енку. Саксофонист противным голосом кричал в микрофон: «Раз-два! Туфли надень-ка, как тебе не стыдно спать! Милая, глупая, смешная енька нас приглашает танцевать!» Он держал пониже талии девицу в белых чулках и грязноватых туфлях, которая старалась от души, и ему представлялось, что это не девица, а сама жизнь грузно подпрыгивает, силясь вырваться из его крепких, умных, мужских рук.

Карман его хэбэшных брюк был безобразно оттопырен: там лежала сетка-авоська.

Осенний дождь лил всего несколько часов, но Соколовую гору уже размочило. Хлюпанье шагов по грязи Пешего рынка, унылые переулки за ним, корявые домики у Узенького моста, а сам мост — как доска над канавой. Крутая за ним лестница, тяжело ползут вверх старушечьи подолы. Мокрая и грязная перспектива Глебучева оврага в сетке дождя. Тёмные, чуть не бордовые от сырости домишки. Грязь на улице Весёлой — широкая, от дома до дома. Человек — старик в старорежимной фуражке, с узким учительским лицом, чистит у крыльца щепочкой галоши. Словом, сплошной Чехов.