Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

А писатель Эренбург был неважный. А кто важный?

Скажете: Платонов, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Булгаков, Зощенко, Эрдман, Есенин, Пастернак, и правильно скажете.

А я на это скажу: Тихонов, Вс. Иванов, Слонимский, Никитин, Федин, Каверин, Козаков, Слёзкин, Асеев, Лавренёв, Малышкин, Шагинян, Сельвинский… И можно продолжать, тогда как первый ряд короток. Прошу заметить, второй перечень состоит не из халтурщиков, бездарностей и проходимцев, а из настоящих писателей.

А Эренбург столько лет жил и писал словно бы лишь для того, чтобы отчитаться затем в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Для моего поколения эта явно уклончивая книга в те времена становилась главнейшим источником имён, произведений, характеристик среды, отношений и т. д. Более того, она переиначивала вдолблённый в наши головы литературный пейзаж. Да и политический.

Из многих известных мне характеристик карьеры и положения Эренбурга как советского классика одна мне кажется точнее всех: «Задача, возложенная на Эренбурга Коммунистической партией, заключается в том, чтобы, отстаивая все пункты, все догмы, все директивы советской пропаганды, создавать при этом впечатление либерализма и свободомыслия советских граждан и советской действительности. Задача, нужно признаться, далеко не лёгкая, требующая большой эластичности, и Эренбург является поэтому одним из тех редчайших представителей Советской страны, которым поручается подобная миссия. Он весьма успешно выполняет её на протяжении целого сорокалетия» (Юрий Анненков).

«В положении писателя невозможно удовлетвориться вторым разрядом, все стремятся попасть в первый разряд и все, кто в него попал, потерял своё достоинство; пример — А. Толстой, Леонов… Пока прилично идёт один Федин, но я не знаю, не изменил ли он своему художественному “credo” — раз; и второе: не знаю его секретных ходов». (Пришвин М. Дневник. 22 апреля 1949 г. В это время Федину была присуждена Сталинская премия 1-й степени за романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето».)

Среди многочисленных анонимных писем, сохранившихся в архиве А. Н. Толстого, большинство составляют обвинения в приспособленчестве, в присвоении графского титула, халтуре (в одно письмо вложен кусочек чёрного хлеба: «Этот хлеб вкуснее Вашего!»), есть и такая открытка: «Стыдно Академику, выступающему по радио с речью о Лермонтове, не знать, что дуэль, в которой был убит поэт, состоялась не на вершине Машука, у подножия его. <���… > Радиослушатель. 1939 Х/15».

У Толстого, правда, не совсем вершина, а «лысый склон Машука», но когда было ему следить за деталями при обилии произносимых им в конце 30-х годов юбилейных речей, в которых он ухитрялся внедрять крайне грубое подхалимство как бы и совсем не по теме; в короткой речи на праздновании 125-летия со дня рождения Тараса Шевченко он трижды провозгласил здравицу Сталину, который «сильной рукой направляет историю нашего великого отечества сквозь вражеские теснины к великой и окончательной победе».

Ошибки такого рода возникают как бы необъяснимо. В 1978 году большой шум вызвала статья-донос «В защиту “Пиковой дамы”», опубликованная в «Правде». Бдительный автор информировал советскую общественность о готовящейся в Париже постановке оперы Чайковского силами сомнительного триумвирата: А. Шнитке (новая музыкальная редакция), Ю. Любимов (постановка), Г. Рождественский (дирижёр). Статья была выдержана в жанре, со всеми положенными стилистическими фигурами («Готовится чудовищная акция!., предавать нашу святыню ради мелких интересиков дешёвой заграничной рекламы» и т. д.), с конструктивным обращением в финале: «Не проявили ли соответствующие органы попустительство этому издевательству над русской классикой?», с перечислением всех титулов автора доноса дирижёра Альгиса Жюрайтиса. И хоть тогда этот жанр уже не слишком процветал, поразило не столько появление защитника, сколько его совет постановщикам: «вам не нравится работа братьев Чайковских? В чём же дело? Возьмите поэму Пушкина и напишите оперу».

Ладно, А. Жюрайтису, возможно, «Пиковая дама» и в самом деле была известна лишь по либретто оперы, но в «Правде» существовало гигантское бюро проверки…

А вот пример из недавних. В «Комсомольской правде» (1 декабря 1994 г.) беседуют О. Кучкина и Ю. Карякин. Речь, естественно, о Достоевском, и Карякин вдруг говорит: «или пустить себе пулю в лоб, как Ставрогин». Можно ли так обмолвиться? И собеседница не поправила.