Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Зощенко и Гоголь — общий внутренний механизм. Булгаков же стилевое подражание Гоголю.

Как мне ненавистен розановский взгляд на Гоголя, продолженный в «Вехах» Бердяевым и продолжаемый и поныне.

Но Розанов был, есть и остаётся, а вот антигоголевская эстафета от него к Бердяеву всё-таки, слава богу, не выдерживала «темпа»: Бердяев был из холоднокровных, а способность Розанова воодушевляться ненавистью к предмету, будто то Гоголь или евреи, непостижима, неприятна и, что там говорить, в силу таланта Василия Васильевича, заразна.

К разгадке причин, по которым Горький вернулся.

Он всегда любил власть (не чужую, а собственную) и во все времена своего восхождения брал её на себя — в качестве ли основателя «Знания», каприйской ли школы, послереволюционных затей — Всемирная литература и прочее.

Здесь же была возможность полной литературной диктатуры под присмотром лишь Сталина, да и то скорей всего Горький на расстоянии не мог вполне оценить, точнее, примерить на себя, его силу. И — как важный штрих — почему он так снюхался с рапповской шпаной, прежде всего Авербахом? Неужели они могли быть ему симпатичны? Нет, просто они главенствовали. Горький очень чувствовал соотношение времени и власти. Всегда. Потому и мог при Николае II так разнуздаться, что тогда властвовал не царь, а антицаризм. В другую эпоху он бы не позволил себе революционности.

Дело не в личной храбрости, он был человеком, разумеется, мужественным, а в постоянном компасе успеха, эквилибре востребованности. После злосчастного выстрела в грудь, которого он всю жизнь стыдился, Горький сделался твердокаменным карьеристом, заточенным, как нынче выражаются, на успех, на моду. Быть эмигрантским брюзгою — фи! А тут: целая страна, целая литература, падает пред ним ниц:

и т. д. и т. п.

Почти все письма советских писателей Горькому подлы. Да что там почти: можно бы классифицировать их по уровню заложенной и выраженной подлости.

В 1946 году на местах велено было искать своих Зощенко и Ахматову. В Саратове на роль Ахматовой никого не нашли, а вот на место Зощенко определили Александра Матвеенко (1894–1954), вероятно потому, что он писал сказки. Вот газетный отчёт о собрании писателей и литературного актива Саратова.

«Наиболее интересным и самокритичным было выступление поэта тов. Тобольского. Он отметил, что саратовские писатели, и он сам в том же числе, не работают над повышением своего идейно-политического уровня, не изучают марксистко-ленинскую теорию. По мнению тов. Тобольского, оторванность от жизни у тов. Матвеенко привела его к ошибкам зощенковского порядка. Тов. Матвеенко не знает наших людей, плохо знает нашу советскую действительность. Остановившись на недостатках критики, тов. Тобольский признал, что среди местных писателей существовали приятельские отношения, мешающие работе. Профессор Гуковский из приятельских побуждений хвалил произведения Матвеенко, а Матвеенко не воспринимал критически эти суждения» (газ. «Коммунист». 1946, 16 октября).

Да-да, это о великом русском филологе Григории Гуковском, уже пережившем и арест, и блокадную зиму, и эвакуированном с ЛГУ в Саратов. Известно, что предстояло Григорию Александровичу — повторный арест, как космополиту, и смерть в Лефортово. В Саратове в том году Гуковский издал книгу «Пушкин и русские романтики». Его обличитель тоже не сидел сложа руки:

Или:

Выступал на том собрании и мой отец Григорий Боровиков, чему нашлось место в отчёте: «В прениях выступали также писатели т.т. Розанов и Боровиков. Выступление последнего было крайне путаным, свидетельствующим о том, что тов. Боровиков все ещё не понял указаний ЦК ВКП (б). Тов. Боровиков заявил, например, что он, как писатель, не знает и не может заранее знать идеи произведения, которое собирается написать. Это выясняется, по его мнению, лишь впоследствии, когда произведение уже написано».

Дело не том, что Симонов преклонялся пред Сталиным. Он ведь, к его достоинству, так и не сделался яростным разоблачителем культа, чем разгневал Хрущёва. Впрочем, людям, напрямую общавшимся со Сталиным, я думаю, не так уж сложно психологически было дерзить Хрущу.