Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

В докладе «О драматургии для детей» Валентин Катаев особо плотно навалился на В. Гольдфельда и его пьесы «Иван да Марья» и «Сказка об Иване-царевиче». Он обвиняет этого «театрального закройщика» в разных грехах, и, скорее всего, справедливо, особенно за искусственный скверный язык «стиль рюсс», но куда интереснее языка Гольдфельда то, как сказываются глубинные пристрастия самого Валентина Петровича: «Идолище поганое говорит девушке: «Выбери себе пояс жемчужный или бриллиантовый». Автору и в голову не пришло, что слово «бриллиантовый» никак не годится для сказки и что следовало бы его заменить словом «алмазный».

…Гольдфельд — крашеный неприятный старик лет семидесяти, водил к себе по ночам девок. И ладно, но всеобщий интерес вызывало то, что он, очевидно, оберегая свою репутацию классика детской драматургии, заставлял своих посетительниц и входить, и выходить через окно. А оно, хоть и в первом этаже, но в переделкинском Доме творчества писателей высокое. Я видел, как карабкалась туда девица в светлых бриджах, а Гольдфельд, озираясь в свежем мраке мартовской ночи, шипел на неё. Дело было весною 1972 года.

Едва ли не единственное исключение в страшноватом сборнике — выступление Л. Пантелеева. Поразительно, но в книге, страницы которой пестрят именами Ленина и Сталин, заклинаниями о коммунистическом воспитании, советском патриотизме, вовсе нет этих слов, а в пример составителям советской хрестоматии для чтения «Родная речь» замечательный писатель приводит книги, составленные Толстым, Галаховым, Острогорским. Пантелеев демонстрирует идиотическую советскую редактуру старых текстов, вроде усекновения места действия в рассказе Л. Толстого про лондонских пожарных собак: «Ни лондонские пожарные, ни пожарная собака Боб, ни девочка, ни её мать не виноваты в том, что существует на свете предатель рабочего класса Эттли». Очень смешно излагаются превращения отрывка из «Детства Никиты», в результате которых «может сложиться впечатление, что действие рассказа происходит в наши дни в укрупнённом колхозе». У А. Толстого отец Никиты уходит спать в библиотеку («Ясно, что он ушёл в свою домашнюю библиотеку»), а потом Никита бежит его разбудить в их доме, но благодаря сокращениям «детский читатель твёрдо уверен, что бежит он за отцом в районную библиотеку, где отец или служит, или вообще делает что-то общественно-полезное». Кроме Пантелеева ещё Николай Дубов не побоялся сказать о извращённом понимании общечеловеческих (этого слова разумеется у него нет!) ценностей в канонах советской детской литературы.

Итак, в самое дикое, не сравнимое ни с каким другим периодом в истории русской литературы, время (доклады, вошедшие в сборник прозвучали на Всесоюзном совещании по детской литературе в апреле 1952 года) находились люди, по крайней мере один и другой, кто вовсе не забыл о том, что такое хорошо и что такое плохо, и не побоялся об этом сказать.

К чему я надоедливо обращаюсь к этим послевоенным годам в нашей истории, нашем искусстве?

К тому, что последние годы всё крепнет восхищение «Большим сталинским стилем». В ряд эстетики высоток, советского шампанского, широкодоступных крабов, «колхозных праздников» и «спокойной старости», весёлых маршей Дунаевского и сентиментальных песен Блантера и Мокроусова, втаскивают и литературу, которая… которая, повторяю для читателя, который того не ведает, никогда не доходила до такого падения. Первым сказал «Не могу молчать!» не эмигрант или оппозиционер, и даже не просто литератор, но сам Александр Фадеев, член ЦК и любимец Сталина. «Проза художественная пала так низко, как никогда за время существования советской власти» (письмо А. Суркову, май 1953).

«Искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено» (предсмертное письмо в ЦК КПСС, 13 мая 1956).

Именно после войны полезли ввысь могучими сорняками чудовищные «романы» Чаковского, Николаевой, Мальцева, Бубеннова, Бабаевского, Ажаева, Закруткина, Маркова, Алексеева, Сартакова и прочая. Уровень пал настолько низко, что появление весьма скромного, дарования, такого, как, скажем, Сергей Антонов, с его по-человечески воспринимаемыми рассказами не про трудовые подвиги, а про будничную жизнь, становилось событием, а далеко не блестящий, но опять-таки «по-человечески» сделанный роман Юрия Трифонова «Студенты» — сенсацией.

Я ещё напишу о «школьной повести» и прочей отраве для детей именно 1947–1955 годов изготовления. Надо вернуть должок тем годам, когда в обязательном порядке нас заставляли читать книги типа «Дети горчичного рая» Н. Кальмы. Про что? Про страшную жизнь американских детей, вот про что. А пока лишь название статьи А. Аплетина о детской литературе США: «Что издают для детей американские гангстеры».