Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Служанка, человек из народа, ключница Улита, столь же древняя, как и её госпожа, признаётся: «разве когда мечта (нежно)… так иногда найдёт, вроде как облако». За Счастливцевым в роли лакея, она резво ухаживает, приманивая выпивкой-наливкой.

И никто Гурмыжскую не осуждает, кроме её старого лакея Карпа: «Добрые люди прикупают, а мы всё продаём. Что одного лесу продано, что прочего! Набьёт барыня полну коробку деньгам и держит их, и гроша никто не выпросит; а тут вдруг и полетят тысячи и полетят. <���… > Доктору французу посылали? Итальянцу посылали? Топографу, что землю межует, посылали?». Соседи-помещики лишь цинично посмеиваются втихую над престарелой похотливицей и выражают ей наружную почтительность.

Интимнейшее место — холодильник. Чтобы открыть чужой холодильник, я должен сделать над собою усилие — настолько откровенны его содержимое и запах, что чувствуешь себя прямо-таки ворвавшимся в чужую жизнь.

Язык дворянина Добчинского вдруг приобретает поразительное сходство с языком персонажей Зощенко: «вы будете в большом, большом счастии, в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать; очень забавно будете проводить время» («Ревизор», действие пятое, явл. V).

При чтении рассказа Алексея Слаповского «Не сбылась моя мечта», где герой, чтобы построить себе дом, ходит с рюкзаком вечером по городу, собирая и подворовывая кирпичи, которых ему требуется 15 тысяч, на память идёт сказка Джанни Родари «Приключения Чиполлино», где Кум Тыква, также одержимый мечтой о собственном домике, покупает — не собирает! не Россия… по нескольку кирпичей в год.

Но я знаю вовсе не литературный сюжет, когда мой знакомый, человек не бедный, но чрезвычайно бережливый, не только специально делал вечерний обход с рюкзаком, но и прихватывал по дороге в портфель или во что придётся, плохо лежащий кирпич, чтобы сделать пристройку к даче. Расстояния Александр Дюма определяет мерой не длины, но времени: «В двадцать минут Д’Артаньян и его спутник доскакали до указанного места», «через несколько минут они достигли ворот Лондона» и т. д.

Заменив одну букву, можно достичь неплохого результата: «Всё новое это хорошо забитое старое».

2003

Значительную часть жизни я провёл в среде провинциальных литераторов, тяжёлые знания об этой среде я вынес. Только ведь и столичная писательская «масса» никак не была оплотом нравственности и интеллекта. «Их объединяет не организация и не общая идеология… а нечто более сильное и глубокое — бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность — великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который сближает, как старообрядческое двуперстие — раскольников. Бездарность — огромная сила в нашем мире. Они сильны потому, что едины, а едины из чувства самосохранения, ибо каждый из них в глубине знает, что в одиночку он нуль», (так писал Эм. Казакевич 14.XI.61; цит. по кн.: Огнев В. Амнистия таланту. М.: Слово, 2001. С. 358).

Я уже писал немного о сходстве муз Владимира Набокова и Леонида Леонова, который был нашим рабоче-крестьянским сирином. Мне кажется к тому же, что они оба следили друг за другом и безмерно друг другу завидовали. Ну, Леонов Набокову понятно, а тот-то чему мог завидовать?

Эмиграция куда больше имела понятия о жизни в Совдепии, чем казалось здесь. И положение писателя, у которого в один день (6 мая 1939) может случиться две премьеры двух пьес в МХАТе и Малом театре… не могло не вызывать известных чувств.

Прижизненные собрания сочинений. Внимание кремлёвского горца настолько пристальное, что он лично занимается редактурой нового романа писателя…

Многомиллионные тиражи и гонорары. И всё это при том, что Леонид Леонов не из примитивной литобслуги власти подобно какому-нибудь Леониду Соболеву, но и в самом деле мастер слова, притом мастер до иезуитства изощрённый.

Думаю, что при всех бабочках, Владимиру Набокову не вовсе были безразличны формы литературного успеха, притом соплеменника. Вон с какою яростью, замороженной и оттого ещё более лютой, отзывается он об успехе «Тихого Дона» и «Доктора Живаго» в постскриптуме к русскому изданию «Лолиты».

Явись Горький даже не на пятьдесят, а на двадцать лет раньше или позже — не проросли бы его необычайные свойства, не сотворилась бы такая судьба.